Исправленная летопись. Книга 3. Пушки и колокола - Михаил Ремер

– Дюже шибкий станок твой. Вон, еще один сладил по образу. Князю понравилось: и сукно хоть и заморскому пока не ровня, а все одно – доброе, и у купцов не надо брать. И простая ткань – тоже лад. Да и не деру три цены. Вот у меня и начал… А эти… Только и умеют, что зубы скалить. Дом спалить грозились.

– Да не боись ты так. Не тронут теперь.

– Благодарю тебя, Никола.

– Бога благодари. Сделал что велено было? – сменив тему разговора, поинтересовался учитель.

– Милости прошу, – вместо ответа мальчуган пригласил учителя войти в дом. – Гляди, – кивнул он в сторону свернутых полос ткани. – Как ты и велел.

– Добро материал, – не понимая особенно, все равно одобрил мужчина.

– Швей где столько сыщешь? – деловито поинтересовался мальчонка. – Тут же в одиночку не управишься на всех твоих одежку робить.

– Что, сестриц своих усадить желаешь?

– В доме – баб шестеро, – с рассудительностью, никак не вязавшейся с возрастом, отвечал пацан. – Я женюсь, да брату, что за мной, уже невесту ищем; вот тебе – еще две.

– С монастырскими уже по рукам ударили, – не стал кривить душой мужчина. – Да и потом, баб шестеро, а одна Богу душу вот-вот отдаст, две вдовицы, а две – невесты на выданье.

– Твоя правда, – чуть подумав, потухшим голосом отвечал малой.

– Ты, вернее было бы, ежели еще станок себе хоть бы и один, да поставил. А мысль-то добрая про баб твоих, – пожилой человек поспешил подбодрить товарища. – Ты сажай баб своих за пошив; посадским будешь одежки робить. Оно артелью получится, всяко добрей да шибче, чем поодиночке. А с одежкой потешникам все одно заказ дюже велик. Надобно, чтобы в одном месте все делалось; в монастыре, стало быть.

– Благодарю тебя, Никола, – поклонился в ответ юнец.

– Бога благодари, – усмехнулся в ответ трудовик. – Не он кабы, так, может, и не свиделись бы. Поехали, – обращаясь уже к Вольговичам с Некоматом, продолжил учитель. – Аленку увидать надобно. Завтра – снова в путь. Когда еще свидимся?

– Как? Опять? – ахнули потяги. – А мы как же?

– А чем вам сейчас нелепо? – пожал плечами трудовик.

– Так, обещал же… Мол, в поход возьму. Или запамятовал? – как-то разом поник Ивашка.

– Или нелюбы чем стали да обиду какую нанесли? – встрепенулся Стенька. – Так ты, не таясь, скажи! Все попеременим!

– Хотите, что ли, со мной?

– Хотим!

– Завтра поутру выходим.

– Никола, сказился, что ль? Что князю скажешь? – встрепенулся Некомат.

– Да не твоя то забота, и не печалься о ней. Домой поехали.

Уже у дома, распрощавшись с Ивашкой да Стенькой Вольговичами, товарищи поднялись внутрь.

– Ну, встречай, Алена, – Николай Сергеевич окликнул возившуюся в бабьем куте супругу. – Меня да гостя дорогого.

Мерный скрип колеса прядильной машины да нежная колыбельная тут же стихли, и, откинув рогожку, к мужчинам вышла Алена.

– Здрав будь, – улыбкой встречала его женщина. – Здрав будь и ты, гость дорогой, – статно поклонилась она Некомату. – Уморились с дороги, чай? Как сердце чуяло; баньку наказала растопить с утра да стол накрыть. Чтобы гостям долгожданным с дороги дух перевести да в чистое переодеться.

– Ох, хозяйка, добра ты, – поклонился в ответ Некомат. – Да хранит тебя Бог.

– Благодарю тебя, Алена, – преподаватель расплылся в улыбке.

– Ступайте, баня горяча. А я постелить кликну.

Еще раз откланявшись, Никола с Некоматом отправились в баню как следует отогреться да усталость с грязью веничками повыбивать.

Уже там, в раскаленном нутре бани по-черному, не преминул купец бывший восхититься и печью, убогий прототип которой видывал, еще в первый раз оказавшись в Троицком монастыре, и внутренним убранством дома, мол, даже и не пятистенок, а хоть бы и дожам на зависть. Потом уже, помолчав чуть, негромко добавил:

– Стекла секрет довелось выведать да записать. Вот только как в море оказался, так и пропала та запись. Ты, Никола, не обессудь, на память я тебе расскажу. Дай Бог, получится все.

– А ты? Артель и возглавишь стекольную летом этим же. Твой секрет, тебе и производство ладить.

Не ответив ничего, Некомат лишь молча перекрестился.

– Слышь, Никола, – уже потом, когда, напарившись, сидели в комнате для гостей, неторопливо потягивая прохладный квас, сказал он. – Ты тогда там, что ль… Мужика когда того лупцевал… – отведя в сторону глаза, мялся, словно бы не в состоянии подобрать нужного слова.

– Ну, чего молчишь-то? – устав ждать, потребовал трудовик.

– Не ты был тогда.

– Чего?

– Даже поглядеть, а не ты. Вот те крест! – с жаром подавшись вперед, купец принялся истово креститься.

– Чудеса, выходит, какие, – Николай Сергеевич невесело усмехнулся в ответ.

– Мож, и чудеса, да неладные оны.

– Спать давай. Завтра подыматься рано, – пришелец мрачно закончил этот разговор. – Слышь, Алена, завтра снова уходим. Теперь в Вязьму со Смоленском князь зовет, – помявшись, добавил мужчина.

– Не ходи! – разом отозвалась женщина. – Сердце беду чует! Не иди, – совсем тихо повторила она.

– Княжья воля. Не могу ослушаться. Выше нее – воля Божья; коли угодно ему что, так и не обойти. Коли даст, так и вернемся невредимы.

– Бог вам в помощь, – склонившись, покорно отвечала та.

– Ты, хозяюшка, не кручинься, – натянуто беззаботно отозвался гость, – а, что ль, свечки за здравие поставь. Промысел высший от смертных сокрыт, да и слава Богу. А кручиниться – грех. Пригляжу я за мужем твоим, что ль. Обязан я ему по гроб.

– Благослови тебя Бог, – перекрестившись, поспешила поклониться женщина.

– А то, – порывшись в своих манатках, купец достал хищный клинок, доставшийся ему от Милована, – тебе. Клинок карающий. В твоих руках дело свое сделал, тебе и хозяином быть.

– Благодарю, – приняв дар, отвечал мужчина.

Затем уже, покормив гостя, хозяин делами занялся. Ждана кликнул да с полчаса расспрашивал про успехи, восхищаясь представленным ему на суд образцом бумаги, да новостям по урожаю снятому, да и тому, как Матвейка, за голову взявшись, теперь начал учиться искусству производства бумажных листов. Да так, что и кликнуть велели пацаненка-то; зря, что ли, старался. Уже в гостевой, глядя на румяного, окрепшего паренька, Некомат не удержался да рассказал все, что помнил, про секреты изготовления стекла, которые тот статно записал на заготовленных листах бумаги.

К ночи ближе уже, парней похвалив, да отпустив, да Некомата уложив, на чуть-чуть совсем, хоть и зазорно считалось, в кут бабий проскользнул, на смирно сопящих в люльках младенцев полюбоваться.