Сочувствующий - Вьет Тхань Нгуен

Когда музыка умолкла и титры кончились, мое неохотное признание мастерства Творца испарилось, уступив место лютой ослепляющей ненависти. Не сумев разделаться со мной в реальной жизни, он убил меня фиктивно, уничтожил без следа тем способом, который становился мне все более и более знакомым. Во мне еще все кипело, когда мы вышли на улицу и ночь дохнула на нас своими жаркими мехами – впрочем, по сравнению с накалом моих эмоций эту жару можно было считать прохладой. Ну что? – спросил я Бона, как всегда молчавшего после кино. Он закурил и поднял руку, подзывая такси. Как тебе? Он наконец посмотрел на меня; в его взгляде сквозили жалость и разочарование. Ты вроде хотел сделать так, чтобы мы выглядели нормально, сказал он. Но мы даже на людей не похожи. К тротуару с дребезгом подкатило такси. Значит, ты у нас теперь кинокритик? – спросил я. Как думаю, так и говорю, ученая голова, сказал он, залезая в машину. Что с меня взять? Если б не я, сказал я, захлопывая дверцу, наши там вообще бы ни одной роли не получили. Были бы просто чучелами для учебной стрельбы. Он вздохнул и опустил стекло. Все, чего ты добился, – это дал им оправдание. Теперь белые люди могут сказать: смотрите, у нас там есть желтые. Мы их не презираем. Мы их любим. Он сплюнул в окно. Ты пытался играть в их игру, так? Но это игра по их правилам. Это значит, что ты ничего изменить не можешь. Во всяком случае изнутри. Когда у тебя ничего нет, ты должен менять снаружи.

Всю остальную дорогу мы ехали молча, а в гостинице он заснул почти сразу. Я лежал в темноте с пепельницей на груди, курил и размышлял, как же мне удалось провалить единственное задание, где сошлись интересы Мана и генерала: не позволить Творцу представить нас в ложном свете. Я пытался заснуть, но мне мешали гудки машин на улице и Сонни с упитанным майором, которые устроились на потолке надо мной и вели себя так, будто всегда коротали время подобным образом. Монотонный скрип пружин за стеной тоже не помогал; он продолжался так абсурдно долго, что мне стало жаль несчастную женщину, вынужденную сносить это терпеливо и беззвучно. Наконец раздался торжествующий клекот самца, и я вздохнул с облегчением, решив, что все кончилось, но ошибся, ибо через несколько секунд его партнер в свою очередь испустил долгий, одобрительный и несомненно мужской брачный клич. Чудеса не переставали случаться с тех пор, как генерал с генеральшей приехали провожать нас в аэропорт – он в деловом костюме, а она в сиреневом аозае. Он выдал нам, героям, по бутылке виски, сфотографировался с нами и пожал каждому руку, после чего мы гуськом потянулись на посадку. Я шел последним, и тут он остановил меня, сказав: на два слова, капитан.

Я отступил в сторону, пропуская других пассажиров. Да, сэр? Вы знаете, что мы с мадам всегда считали вас своим приемным сыном, сказал генерал. Я этого не знал, сэр. Вид у генерала с генеральшей был хмурый, но с таким же видом со мной обычно говорил и отец. Так как же вы могли? – спросила она. Я привычно состряпал на лице удивление. Как я мог что? Пытаться соблазнить нашу дочь, сказал генерал. Все об этом говорят, сказала генеральша. Все? – спросил я. Слухи, сказал генерал. Мне следовало обратить на это внимание, когда вы подпевали ей на свадьбе, но я этого не сделал. Мне и в голову не приходило, что вы станете поощрять мою дочь в ее ночных эскападах. Мало того! – подхватила генеральша. Вы оба выставили себя на посмешище в ночном клубе. Это все видели. Ее муж вздохнул. Никогда не поверил бы, что вы и вправду вознамеритесь ее опорочить, сказал он. Это при том, что вы жили в нашем доме и относились к ней как к сестре и ребенку! Как к сестре, подчеркнула генеральша. Вы меня глубоко разочаровали, сказал генерал. Я хотел оставить вас здесь, при мне. Я ни за что не отпустил бы вас, если бы не это.

Сэр…

Уж вам ли не понимать, капитан? Ведь вы солдат. У всего и у каждого есть свое место. Что побудило вас вообразить, что мы позволим своей дочери связаться с таким, как вы?

С таким, как я? – спросил я. Что вы имеете в виду?

Ах, капитан, сказал генерал. Вы прекрасный молодой человек, и я не хотел этого говорить. Это грубо, но по происхождению вы, сами знаете… ублюдок. Они подождали моего ответа, но генерал заткнул мне рот единственным словом, которое могло меня обеззвучить. Видя, что я онемел, они покачали головами с гневом, печалью и укором и оставили меня у выхода на посадку с бутылкой в руках. Я чуть не откупорил ее прямо там в надежде, что виски поможет мне выплюнуть это слово. Застрявшее у меня в горле, оно имело вкус шерстяного носка, набитого густой грязью нашей родины, – кушанья, которое всегда предназначалось самым убогим и презренным.

* * *

Мы поднялись затемно. Завтрак прошел в молчании, если не считать эпизодического ворчанья и кряхтенья, а потом Клод повез нас в лагерь, на границу с Лаосом. Путешествие заняло целый день, и когда мы наконец свернули на грунтовую дорогу и принялись петлять среди белокорых деревьев, объезжая ямы и колдобины, солнце позади нас уже катилось к горизонту. За километр от поворота, в сумеречном лесу, нам встретился военный пропускной пункт, состоящий из джипа и двух молодых солдат в оливково-зеленой форме – у каждого висел на груди оберег в виде фигурки Будды и лежала на коленях М-16. Я почуял характерный запах марихуаны. Не потрудившись вылезти из машины и даже поднять полуопущенные веки, солдаты махнули нам, веля проезжать. Подскакивая на выбоинах, мы углубились еще дальше в лес, под сень высоких скелетоподобных каепутов с тонкими ветвями, и вскоре выбрались на поляну с маленькими квадратными хижинами на сваях, которые выглядели бы совсем по-деревенски, если бы не электрический свет в окнах. К дверям под чубами из пальмовых листьев вели с земли дощатые пандусы. Залаяли собаки, в дверных проемах замаячили тени, и когда мы выкарабкались из машины, к нам уже приближался целый взвод этих теней. Вот и они, сказал Клод. Последние, самые стойкие. Все, что осталось от вооруженных сил Республики Вьетнам.

Возможно, фотографии, которые я видел в генеральском магазине, были сделаны в лучшие времена, но те суровые борцы за свободу сильно отличались от этих изможденных лесных обитателей. На снимках, в кружевной тени листвы, стояли по стойке “смирно” чисто выбритые парни в красных шейных платках, камуфляже, армейских ботинках и беретах, однако на людях, вышедших нам навстречу, были не ботинки и камуфляж, а резиновые сандалии, черные рубашки и штаны. Вместо знаменитых красных платков, какие носят десантники, на них были клетчатые, крестьянские. Вместо беретов – простые широкополые шляпы. Их щеки давно не знали бритвы, а спутанные волосы – ножниц. Глаза, когда-то живые и ясные, теперь стали тусклыми, как уголь. У каждого был “калашников”, который легко узнать по изогнутому магазину, и в сочетании со всем остальным это создавало необычный визуальный эффект.

Почему они выглядят как вьетконг? – спросил седой капитан.

Наши новые знакомые действительно напоминали наших старых врагов-партизан, но когда они отвели нас к своему командиру, мы удивились еще больше. На тонкой губе веранды, освещенный сзади голой электрической лампочкой, стоял стройный невысокий человек. Это не… – начал Бон и осекся, поняв, как нелепо прозвучит его вопрос. Все так говорят, сказал Клод. Адмирал поднял руку в знак приветствия и улыбнулся теплой отеческой улыбкой. Его лицо было худым, угловатым и почти красивым – классические благородные черты мудреца или важного сановника. Коротко подстриженные волосы, седые, но не белые, чуть поредели на макушке. Подбородок украшала эспаньолка – аккуратная и ухоженная, какую и полагается иметь зрелому мужчине, она не походила ни на скудную поросль юноши, ни на длинную шелковистую бороду старца. Добро пожаловать, друзья, сказал адмирал, и даже в его мягких интонациях я различил эхо спокойного аристократического голоса, до боли знакомого мне по кинохроникам, – голоса Хо Ши Мина. Вы проделали долгий путь и наверняка устали. Пожалуйста, входите и будьте как дома.