А печаль холод греет - Дайана Рофф

«Я прекрасно понимаю, что в Джозефе есть такое же тёмное дно, которое мне порой хочется узнать, но затем я осознаю, что мне это не нужно. Что бы там ни было, пусть это хранится в нём самом, потому что для счастья мне пока хватает только одного Джозефа. Возможно, это прозвучало так, словно я люблю только его оболочку и что я разочаруюсь в нём, если узнаю его настоящего… Но если он сейчас такой хороший и добрый, то не значит ли это, что он уже преодолел многие преграды, чтобы стать лучше? Думаю, важно то, какой Джозеф сейчас и что он хочет достичь в будущем, чем то, что было в прошлом. Я считаю, что нужно ценить именно это. Сейчас Джозеф – результат своих стараний, и я люблю его за это».

Тело пробила сильная дрожь, перед глазами всё поплыло, желудок жаждал выплеснуть всю ложь и желчь, но на самом деле он оказался слишком пуст. Забавно, но меня тошнило от своих же когда-то сказанных слов: сейчас это мне казалось как никогда ванильным и фальшивым, как бы в тот момент, когда я это говорила, ни верила в это. Мне тяжело это признавать, но я действительно разочаровалась в Джозефе, но не из-за того, что он убивал людей или был рождён от отца-убийцы. Я разочаровалась в том, что он сделал именно со мной: стёр память, эгоистично желая меня вернуть. Стёр память, а затем рассказал лживую историю про кому. Стёр память и воспользовался моим доверием, чтобы построить столь хрупкие отношения. Стёр память, когда у меня и так были проблемы с ней.

Подло. Грязно. Эгоистично.

Да, возможно, Джозеф и стал добрее и «преодолел многие преграды, чтобы стать лучше», и я действительно ценила это в нём, но это совершенно не значило, что со мной можно было так гадко поступать. Я – не любимая вещь, которую так хотелось вернуть обратно. Я – не машина, которой можно было стереть память. Я – не христианский крестик, который всегда нужно носить на шее. Я – живой человек, а не решето из кровавой массы и костей. Но моя эмоциональная стабильность полетела к чертям – я выворачивалась наизнанку мёртвыми цветами с примесью тошнотворной ванили и протухшей романтики. Сердце отбивало безумные танцы, рёбра трескались, как надежды, разум раскололся, как скорлупа. Я танцевала на своих костях, как черви танцевали в трупе, но они полны пищи, а я – пуста.

Пуста, пуста, пуста.

– Спасибо, – прошептала я, повернув голову в сторону собеседника. – А Джозеф…

Он посмотрел на меня таким испуганным взглядом, полным пепла любви, что я невольно замолчала, боясь того, что скажет Хэмфри.

– Он… он перестал обо мне заботиться. И… о себе тоже. Я крайне редко видел его за последние две недели, он постоянно запирался у себя в комнате, когда мы ещё жили в квартире, а сейчас он тоже всё время сидит где-то в углу в далёкой комнате, как можно дальше от общества. Я не… не понимаю, что с ним происходит, но я ужасно о нём волнуюсь. Когда я пытался с ним поговорить, он мне ничего не отвечал, а иногда просто вставал и уходил в другое место, чтобы вновь побыть одному. Я… я так виню себя в том, что не слушался его и не ценил его помощь и заботу… Мне так страшно, я так хочу увидеть Олин и маму, и так хочется перед всеми ними извиниться…

Он медленно заплакал, и я впервые увидела его слёзы. Каждая его слеза отдавалась в груди тупой болью – я не могла спокойно на это смотреть и, преодолевая всю ломкость в конечностях и усталость, села на край своей кровати, чтобы обнять мальчика. Крепко прижать его мягкое тело к своему, поделиться с ним своей опорой, поддержать и не дать сломаться – мы будто поменялись местами, и теперь я пыталась его утешить. Жаль, что себя я не могла так утешить: тревога за Джозефа перекрывала злость и обиду на него, ведь я давно заметила, что в последнее время Джозеф стал слишком часто от всех закрываться и уходить вглубь себя, а потом при встрече слишком явно тревожиться обо мне или о Филис.

Филис… как она там?..

– Люди забыли о человечности, – тихо заговорила я, не надеясь, что Хэмфри услышит. – Почему-то каждый считает свою жизнь более ценной и важный других людей: сейчас опасно показывать свои настоящие чувства – все так и хотят быть стервозной сукой или законченным мудаком. Никто не хочет выслушивать чьи-то проблемы, потому что все захлёбываются в своих или же слишком равнодушны к другим. Помощь и поддержка становятся чужды – каждый печётся лишь о себе самом. Всё обесценилось… Любовь, дружба – всё это теперь никому не нужно, только единицы хотят чего-то вечного и искреннего. Почему-то люди стали полагать, что быть токсичными и чёрствыми – предел крутости. Куда делись те моральные принципы и семейные ценности, которые были важны ещё не так давно? Почему никто не боится обидеть человека или даже животное? Ведь каждый, абсолютно каждый, хочет быть услышанным и мечтает о надёжном человеке, который всегда будет рядом, поможет и поддержит в трудную минуту. Вот только где найти такого человека, если тебя окружают такие же обесчеловеченные существа? Почему люди считают, что имеют право судить кого-то и самоутверждаться засчёт других? Почему люди думают, что могут поливать грязью человека, о котором не знают ровным счётом ничего? Это ужасно глупо. Неужели так сложно быть капельку добрее и искреннее друг к другу? Не ранить, а заживлять раны. Не пытаться унизить и оскорбить, а выслушать и по возможности помочь. Ведь если каждый начнёт с себя, мир станет лучше и жить станет чуточку проще и легче.

– И ты, как всегда, права.

Хэмфри смотрел отчуждённо, без присущего ему интереса или строгости – он оказался слишком поглощён виной и горем, но не закрывался от всех, как это делал Джозеф, а искал утешение в общении других. И просто так сложилось, что человеком, с которым он мог поговорить, оказалась я, а не родной брат. Просто так сложилось, что я первая попалась ему в этот день, а не родной брат. Просто так сложилось… Вина? Стыд? Злость? Печаль? Я не знала, что испытывала в этот момент – слишком много красок оказалось на холсте, слишком много цветов и бугорков не засохшей гуаши. Я будто оказалась листом, на котором кто-то тщательно пытался что-то нарисовать, но вместо не получившегося шедевра не стирал его, а рисовал сверху новый, старательно пытаясь перекрыть предыдущие цветные линии. Вновь ничего не получилось – и вновь сверху новый рисунок прямо на старом. И так раз за разом, пока лист не порвётся и не останутся лишь грязные клочки, пачкающие своей тонной красок землю. Как близко я оказалась к этому моменту? Как скоро со мной произойдёт то же самое?

И это вовсе не смерть. А нечто гораздо хуже.

Сломленность.

– Я-я хочу убежать вместе с тобой из этой лаборатории,  – Хэмфри медленно отстранился от меня и опустил взгляд на свои ещё чистые кроссовки. – Я не хочу здесь больше оставаться, потому что не могу уже вынести это чувство, что я никому не нужен. Даже Джозефу. А там снаружи… я знаю, где находится Уно. И хочу увидеться с сестрой и с мамой.

– Как мы выберемся отсюда? – мой голос звучал до сих пор хрипло, но уже более бодро. – Я даже не знаю, где мы находимся.

– В лаборатории твоего отца, – мальчик вдруг испуганно вздрогнул. – Твой отец очень умный, что меня восхищает, но… мне не нравится то, что он делает с этими людьми. И с тобой тоже. Он слишком жесток.