Из ада в рай и обратно. Еврейский вопрос по Ленину, Сталину и Солженицыну - Аркадий Ваксберг

Достойно удивления: Сталин разрешил московской еврейской общине откликнуться на этот призыв и организовать траурный молебен в той единственной синагоге, которая никогда не закрывалась в советской столице. Этот молебен состоялся 14 марта 1945 года. Богослужение проходило как правительственное мероприятие: соблюдение порядка обеспечивали милиция и огромная армия лубянских сотрудников в штатском. Хотя синагога вмещает 1600 человек, в траурном молебне приняло участие, по данным милиции, свыше двадцати тысяч (вероятно, цифра несколько занижена), не только москвичей, но и приехавших из других городов. Притом отнюдь не только евреев… Среди них были маршалы и генералы, министры, функционеры ЦК, академики, еврейская элита. Самую высшую партийную верхушку представляла (так легковерным казалось) жена Молотова – Полина Жемчужина[1].

Из знатных деятелей культуры выделялись не только всеми узнаваемые евреи, вроде солистов Большого театра Марка Рейзена и Соломона Хромченко или популярнейшего Леонида Утесова, но и самый знаменитый в ту пору русский тенор Иван Козловский. Тысячи людей остались на улице, движение по которой было перекрыто. Синагога выручила в тот день от пожертвований сотни тысяч рублей, которые передали в Фонд послевоенного восстановления страны.

Ходили слухи, что Сталин прислал главному московскому раввину благодарственную телеграмму. Даже если это только слух, несомненно одно: беспримерная для советской действительности еврейская манифестация была одобрена свыше. Наиболее подробные воспоминания об этой памятной церемонии оставил лауреат Сталинской премии, певец Михаил Александрович[2], оказавшийся в Советском Союзе после аннексии Литвы и с огромным успехом концертировавший по всей стране: его пригласили спеть заупокойные псалмы.

В 1946 году та же церемония, разве что не столь помпезная, была повторена, а уже на следующий год – запрещена[3].

Что касается победного года, то Сталин дал согласие и еще на одну акцию подобного рода, также не имевшую прецедентов в советской истории. Он разрешил большой группе офицеров еврейского происхождения – участников войны – присоединиться к офицерам-евреям армий стран-победительниц, собравшихся осенью 1945 года в поверженном Берлине во время новогодних еврейских праздников, и вместе с ними отметить низвержение чудовища, вознамерившегося истребить всю еврейскую нацию во всех странах рассеяния.

Эти люди говорили на разных языках и мало походили друг на друга, но их объединяли общая историческая судьба и сознание национального единства в борьбе с гитлеризмом. Советские участники встречи не получили никакого нагоняя даже за то, что присоединились к прошедшему через века и произнесенному во время встречи американским офицером традиционному еврейскому тосту: «На будущий год – в Иерусалиме!» Об этом сохранились подробные воспоминания одного из участников мероприятия, полковника, будущего профессора Высшей экономической школы в Ленинграде Александра Наринского[4].

Тогда еще, стало быть, Сталин не дал волю своим эмоциям, а остался верен более ему свойственному прагматическому курсу: еврейская карта продолжала существовать как козырь в большой политической игре, а не слишком разбиравшиеся в кремлевских интригах еврейские национальные деятели легковерно приняли ее за выражение подлинного сталинского отношения к трагедии, постигшей мировое еврейство.

Уже в 1947 году, как об этом свидетельствует хроника событий, антисемитская политика Кремля стала приобретать вполне очевидные очертания. Многие полагают, что наиболее зловещую роль в этом сыграл пришедший к руководству Лубянкой и не скрывавший, по крайней мере в служебном кругу, своего антисемитизма Виктор Абакумов, сменивший на этом посту Всеволода Меркулова.

Меркулов, пробывший у руля Лубянки лишь год, был правой рукой Берии (с сорок пятого года тот полностью сосредоточился на руководстве разработкой ядерного оружия, непременной частью которой был и атомный шпионаж) и в качестве антисемита себя не проявил: Берия опирался на большой коллектив преданных ему ученых и чекистов еврейского происхождения и – тоже стопроцентный прагматик – не видел надобности в их преследовании. Абакумов – лично он, в рамках своей компетенции – в таковых не нуждался и потому имел свободу рук. Но, разумеется, он не мог позволить себе самовольно поменять государственную политику в таком вопросе, который был тесно связан с международными отношениями и задевал так или иначе интересы первых лиц страны. Он просто чутко уловил настроения вождя народов и сделал по своей линии все для того, чтобы этим настроениям придать движение, обострить их, найти у Сталина необходимую поддержку.

Искуснейший интриган, Абакумов стал играть на самых чувствительных струнках сталинской натуры – на его подозрительности, мании преследования, вере во всевозможные заговоры, – направляя проявление этих чувств во вполне определенную сторону. Информация, которая шла из Лубянки в ЦК, притом чаще всего – лично Сталину, неизбежно должна была привести адресата лишь к одному выводу: вся угроза – и власти, и самой жизни властителя исходит из еврейских кругов – отечественных и иноземных, чьи происки необходимо как можно скорее пресечь.

Сталин согласился с этой версией – он ждал лишь повода для принятия радикальных мер. Несомненно, однако, что фундамент для резкого поворота в национальной политике был заложен им самим гораздо раньше – абакумовское ведомство искусно подбрасывало ему приводившие его в ярость «факты», как бы подтверждавшие правильность его предвидения, мудрость принимаемых им решений и стимулировавшие к формированию новой идеологии.

Хотя лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» по-прежнему, как ни в чем не бывало, украшал первую страницу центрального партийного органа – газету «Правда», Сталин после завершения сталинградской Операции, а возможно и под непосредственным влиянием одержанной на Волге победы, начал исподволь создавать концепцию советского национального государства во главе с великим русским народом, «первым среди равных». Постепенно она складывалась во вполне определенную идеологию государственного национализма или, как это стало очевидней позднее, национал – коммунизма. Он стал культивировать историю России как историю русских побед, русской славы, русского величия, а не как историю страданий и унижений русских крестьян и рабочих.

Советские люди все более и более стали чувствовать себя людьми разных национальностей.

Василий Гроссман очень точно подметил в романе «Жизнь и судьба», что пятый пункт, в отличие от того, что было в двадцатые и тридцатые годы, вдруг оказался важнее шестого: пятым пунктом в анкетах и паспортах того времени определялась национальность, а шестым социальное происхождение. Именно это «национальное противостояние», дьявольски реанимированное и искусно подогретое Сталиным, Солженицын выдает за некий «каленый клин», стабильно присущий якобы – двести лет! – двум народам.

Как раз тогда, в своем отношении к Израилю и вообще к еврейскому этносу, Кремль демонстративно отошел от классовой теории и марксистского интернационализма. Вместо «богатых и бедных» появилось деление на сионистов и антисионистов, независимо от того, к какому классу те и другие принадлежат. Разгромленный на полях войны нацизм триумфально побеждал в сфере идеологической. Страх от вольнолюбивых мыслей возвращающейся с Запада армии, как это было уже в царской России после победы над Наполеоном, побудил Сталина включить пропагандистскую машину русского национализма, который в специфических российских условиях, без антисемитизма вообще не существует.