Оракул мертвых - Валерио Массимо Манфреди

— Вы не могли бы сесть со мной рядом в машину, господин… как мне вас называть? Я едва держусь на ногах.

— По новым документам, доставленным моим начальством, теперь я — капитан фрегата[32]Димитриос Рицос. — Он протянул Караманлису удостоверение военно-морского флота, в совершеннейшем порядке. — Как видите, я по-прежнему морской офицер. Почему бы вам не называть меня «адмирал»? Так проще и менее формально. Простите, но я не стану садиться в машину. От вас воняет, Караманлис.

— Да уж.

— Видите ли, Караманлис, меня называли «адмиралом» и в окрестностях Кастрицы во время гражданской войны, когда я сражался с силами госбезопасности генерала Цолаглу.

— Кастрица. Следовательно, мы находились по разные стороны баррикад. Значит, «адмирал»?.. Я о вас слышал…

— Бросьте, Караманлис, что было, то прошло. Теперь благо государства требует примирения сторон… Как бы там ни было, нам больше нечего друг другу сказать. Привезите с собой Влассоса. Он — легкая наживка, и Сетти легко потеряет голову, как только увидит его поблизости, и допустит какую-нибудь ошибку.

Караманлис по-прежнему сидел за рулем своего автомобиля, с открытой дверцей. Он протянул руку к бардачку и достал оттуда пачку сигарет, месяцами лежавшую там нераспечатанной. Вынул одну, закурил.

— К черту, они определенно не опаснее той ловушки, в которую я собираюсь броситься.

Он с наслаждением глубоко затянулся.

— Еще кое-что, Караманлис: надеюсь, вы понимаете — я могу в любой момент уничтожить вас. Пока я ограничился тем, что играл с вами, как кошка с мышкой, чтобы вы сообразили, кто здесь диктует правила. А сейчас будьте молодцом, делайте, как я вам сказал. — С этими словами он повернулся к капитану спиной и зашагал прочь, к улице Стадиу. Караманлис высунулся из машины:

— Минутку… адмирал.

Тот остановился.

— Вы когда-нибудь были на горе Перистери?.. Я хочу сказать… мы когда-нибудь… встречались с вами там?

Адмирал резко обернулся к Караманлису, и зубы его блеснули в темноте, словно волчий оскал.

— Несколько раз, — сказал он, — во время войны, но я не помню, чтобы ваш батальон находился в тех краях.

— Нет, действительно не находился, — ответил Караманлис. Он закрыл дверь и смотрел, как адмирал удаляется широким, уверенным шагом, подняв воротник и надвинув шляпу на глаза.

Ему вспомнились леденящие душу слова калликантароса на горе Перистери, под бушевание ветра: «Он распоряжается смертью».

Ладно, все равно стоит явиться на эту встречу. Черт возьми, Таврос отправлял на тот свет более хитрых и более крепких, нанося удар рогами в последний момент, как раз когда враг отвлекался, думая, что уже держит ситуацию в руках. В конце концов… ведь это лишь домыслы, лично ему мнимый Богданос ни разу не причинил вреда.

Он включил рацию и связался с управлением.

— Говорит Караманлис. Передайте сержанту Влассосу, пусть будет готов завтра к шести часам: он едет со мной.

— С вами, капитан? А куда?

— Это мое дело куда. Ты только сообщи ему, что я тебе сказал.

Когда капитан поднял голову, адмирал, или кто он там, черт возьми, такой, уже пропал за домом. Караманлис завел машину и поехал домой.

«Адмирал»… Странная фигура времен сопротивления. Никто точно не знал, откуда он родом. Иногда он уничтожал целые батальоны сил безопасности, но жестоко наказывал также и некоторые партизанские части за чрезмерные зверства. Люди считали его героем, легендой, хотя никто никогда не знал, где он и кто он на самом деле. Конечно, адмирал был в курсе его, Караманлиса, действий в зоне Кастрицы и в других северных районах, когда капитан стоял во главе отряда сил безопасности… в те времена, когда все знали его как Тавроса. Однако скоро игра окончится, и так или иначе многое прояснится.

Он поставил машину у дома, в обычном месте, медленно поднялся по лестнице и открыл дверь своей квартиры. Снял ботинки, не зажигая света, но жена все равно услышала и, шаркая, вышла ему навстречу по коридору:

— Ты? О Матерь Божья, ты знаешь, который час? А этот запах! Что это за запах?

Мирей медленно поднялась по лестнице и осторожно толкнула люк. Он поднялся словно сам собой, под действием противовеса, и девушка оказалась в типографии на улице Дионисиу. Она включила свет и огляделась. Все было в идеальном порядке, словно типография еще вчера работала: пол вымыт, на шкафах — аккуратные пачки бумаги, в углу — печатная машина. Значит, именно здесь увидел свет опус профессора Периклиса Арватиса?

Мирей устала, чувствовала себя изможденной из-за напряжения и оттого, что мало отдыхала, в горле пересохло, сердце неровно билось, иногда вызывая у нее тяжелое ощущение удушья.

Она встала. Где сейчас Мишель? Она вдруг ощутила угрожающую ему опасность, словно грозовые тучи сгущались над полем пшеницы. Она прошла вперед и оглядела полки, здесь было все: разного рода документы, сертификаты, удостоверения, электронные устройства, книги, диски, старый бузуки.

Она прошла в заднюю комнату, оказавшуюся гораздо просторнее самой типографии. Там лежала самая странная и нелепая коллекция предметов из всех, что она прежде видела: старая винтовка «Ли-Энфильд» и американский револьвер, прокламация клефтов[33]против турок XVIII века, боевой стяг византийского полка XIV века, знамя Священного батальона Ипсиланти,[34]старые фотографии, произведения искусства разных эпох, древнее оружие, картины, эстампы, весла и штурвал корабля, рыболовная сеть, модели древних кораблей, старинный кубок с черными фигурами, кинжал из дамасской стали позднемикенского периода, игральный стол…

В углу лежала стопка отпечатанных статей — несколько сотен. Это была она, та самая работа Арватиса — «Гипотеза о некромантическом ритуале в одиннадцатой песни „Одиссеи“».

А рядом, в папке, находилась рукопись того же автора — «Гипотеза о географическом положении места, называемого „Келкея“, или же, по другим данным, „Бунима“, или „Бунейма“».

У Мирей не осталось сил, но она чувствовала — нужно сесть и изучить обнаруженные записки, докопаться до самого потаенного смысла, не пропустив ни единой фразы. Она не хотела ничего уносить отсюда, где веяло чем-то священным, неявно, но непреложно, чтобы не оставлять свидетельств своего присутствия и не вызвать гнев жильца, ревниво относящегося к своему одиночеству в столь необыкновенном убежище.