Всех ожидает одна ночь - Михаил Шишкин

Вот и пишу вам, любезный Алексей Павлович, последнее письмо, которое вы, как и предыдущие, никогда не получите. Всякому роману, пусть и короткому, положено послесловие. Ничего не произошло, просто ваша Женя стала другой. Эта другая Женя пришла в один прекрасный день домой, а там сидела заплаканная Мика. Женя спросила: «Что случилось?» Вопрос глупый, Женя и без того поняла, что был экзамен и Рома провалился. Женя постояла немного в своей комнате у окна, глядя, как мальчишки во дворе дули по очереди в пустую бутылку, потом пошла к Роме. Тот сидел как истукан. Женя стала утешать его и сказала, что все это неважно, что все это ерунда, потому что главное совсем другое. «Главное, — говорила Женя, — что я тебя люблю. Я стану твоей женой, мы уедем отсюда и будем просто жить». Стала целовать его лицо, веки, лоб, а у него жар. Поставили градусник — за сорок. Уложили в постель. Не дождавшись отца, вызвали доктора. Воспаление легких. Откуда? Почему? Ночью сидели с Микой вдвоем. Рома что-то бормотал в горячке. Потом заснул. Женя спросила: «Вы не верите мне?» Мика ответила: «Верю. Рома тебя очень любит, Женечка. И я знаю, что ты можешь сделать его счастливым. Только боюсь, что ты принесешь ему горе». А Женя сказала: «Верите вы мне или нет, я люблю вашего сына и сделаю все, чтобы ему было хорошо. Если бы вы только знали, какая я сейчас счастливая!» Женя просиживала у его кровати дни и ночи, кормила с ложечки, давала лекарства, протирала потное тело губкой, меняла постель, водила в уборную. С Микой она обсуждала, какая у них будет свадьба. Жене хотелось, чтобы все было очень тихо — из церкви домой, а там только свои и простой ужин. «Да-да, Женечка, — соглашалась Мика. — Сделаем все по-твоему».

Так страшно проснуться, Евгения Дмитриевна, а вас нет. Вот держу твою руку, а все не верится, что это правда. Моя любимая, моя единственная Женя, как ты хорошо сказала тогда: приедем и будем просто жить. Ты будешь моей половинкой, моим ребрышком, моей венчанной Богом женой, а я — объевшимся груш.

Перед тем как ехать на вокзал, присели. От трамвая за окном задребезжали стекла в шкафу.

Уже с лестницы вернулась.

Пряники, пряники забыли!

Тополиный пух намело даже в подъезд.

На вокзал приехали рано, поезд еще только подавали.

Отец отгонял пух от вспотевшего лица и прикрывался от солнца газетой.

Быстрее, быстрее садитесь, а то сейчас тронется.

Мимо проплыл Андроников монастырь, сбитый встречным.

А хотите, буду говорить вам, что сейчас за окном? Неужели вы не чувствуете, как меняется стук колес? То ехали по насыпи, теперь в ложбине. Все глубже и глубже. Ну вот, что я говорил — туннель.

На какой-то станции, где стояли час, дымилась урна.

Чувствуете, жара спадает. Поужинаем, Женечка, Ромочка, а утром уже дома.

Пропала скрепка, которой Рома отмечал место в книге, где остановился.

Куда ты, Женя, стоянка всего пять минут.

Пойду пройдусь. Ничего, я успею.

На платформе торговали черешней и горячей картошкой. Из большой кастрюли, когда поднимали крышку, валил пар.

Мика высунулась из окна, помахала рукой, улыбнулась.

Женя, уже пора. А то останешься.

Ничего, тетя Мика, еще есть время.

Локомотив загудел, окутался паром, как картошка. Вагоны дернулись по цепочке. Мика медленно поехала.

Женя, что это значит? Женя, как же так?

Чемоданы, тетя Мика! Пришлите мои чемоданы!

А как же Рома? Как ты можешь? Как ты можешь?

Вернулась обратно на следующее утро, но поехала не домой, а туда.

Открыла тем самым ключом. В прихожей темно. Включила свет. На вешалке висело все то же пальто с перламутровыми пуговицами. Взялась за одну и дернула. Пуговица разлетелась пополам. Другую вырвала с мясом.

Из ванной вышел Алексей Павлович с голыми мокрыми руками.

Женя? Что случилось? А Вера Львовна вот моется… Что с тобой?

Все хорошо. Ни света, ни тьмы.

Что?

Пойдем.

Взяла за руку и повела в комнату.

Да что с тобой?

Повалила на кровать.

В ванной что-то тяжело шлепнулось на пол.

Крепче обхватила, прижала изо всех сил, приросла ладонями к вздрогнувшей спине, усыпанной крупой.

Засмеялась, уже вбирая в себя жизнь.

Хруст мелкого гравия, засеянного окурками. Недоеденная груша бесит ос. Линденхоф, как груша, облеплен японцами. Запах Лиммата смешивается с запахом вчера покрашенной скамейки. Флюгерам на шпилях не по пути, у каждого свой ветер.

— Вон там, видишь, слева от Кроненотель, через два дома, верхний этаж. Я там жила.

— С ним?

— Нет, мы еще тогда не были знакомы.

Справа, за озером, то ли облака, то ли горы, по ним ползет божьей коровкой воздушный шар.

— Соседи у меня были забавные. Один учитель, гомик, к тому же что-то там писал, но никому не показывал. Сказал, что дал один раз свой роман почитать другу, а тот его сжег. А другой сосед вовсе оказался сумасшедшим, но это я уже только потом поняла. Он ушел от жены и все плакался мне, какая супруга его скотина. Напивался и хватался за нож, чтобы перерезать себе вены. Ему нравилось смотреть, как я пугаюсь. Он у всех спрашивал: «Ты зачем живешь?» Однажды стучит в стенку. Захожу, а там всё в крови. Кивает на листок бумаги с телефоном: «Позвони ей!» Сначала, конечно, вызвала «скорую», потом звоню его жене. Говорю ей: «Он вас любит, он истекает кровью». Та помолчала, потом сказала: «А мне плевать, чем он там истекает!» И бросила трубку. Я после к нему зашла в больницу. Там в палате убирал санитар, судна выносил, мыл полы. И вот он спрашивает этого санитара: «Ты, парень, зачем живешь?» А тот ответил: «Чтобы за тобой говно выносить». Так и познакомились.

С башен Гроссмюнстера, в которых Гюго увидел две перечницы, сбегает полуденный перезвон. Колокола наперегонки бьют по затылку теннисный мячик, выплывающий из-под моста Гемюзебрюкке. Вот в этой гостинице «Шверт» остановился собравшийся было в монахи Казанова. В зеленом фартуке, прикинувшись слугой, он развязывает шнурки на ботинках простодушной соседке, но уже предательски выползают из рукавов дорогие английские кружева.

— Мне так нравится, как ты пахнешь.

— А как я пахну? Как он?

— Два разных человека не могут иметь одинакового запаха.

— А как пах он?

— Прекрати.

— Тебе с джемом?

— Нет, с медом.

— С молоком?

— С молоком.

На большом, во всю стену окне — черные силуэты птиц, их тени устроились на неубранной постели. По потолку бегают блики от ножа и твоих часов. Тостер выстреливает подгоревший хлеб.