Миссия России. В поисках русской идеи - Борис Вячеславович Корчевников

в его мюнхенском доме на Герцогшпитальштрассе, 12. Здесь теперь о нем напоминает мемориальная доска. Он пропустил через себя европейскую революцию 1848 года и тогда написал афористичную статью «Россия и Революция»:

«Революция же прежде всего – враг Христианства. Антихристианский дух есть душа Революции, ее сущностное, отличительное свойство. Ее последовательно обновляемые формы и лозунги, даже насилия и преступления – все это частности и случайные подробности. А оживляет ее именно антихристианское начало, дающее ей также (нельзя не признать) столь грозную власть над миром. Кто этого не понимает, тот <…> присутствует на разыгрывающемся в мире спектакле в качестве слепого зрителя… Уже давно в Европе существуют только две действительные силы: Революция и Россия. Эти две силы сегодня стоят друг против друга, а завтра, быть может, схватятся между собой. Между ними невозможны никакие соглашения и договоры. Жизнь одной из них означает смерть другой».

Понимая антихристианский дух революции, поэт видел, что этим духом заражается страна.

И целый мир, как опьяненный ложью,

Все виды зла, все ухищренья зла!

Нет, никогда так дерзко правду божью

Людская кривда к бою не звала!

И этот клич сочувствия слепого,

Всемирный клич к неистовой борьбе,

Разврат умов и искаженье слова —

Все поднялось и все грозит тебе,

О край родной! – такого ополченья

Мир не видал с первоначальных дней

Велико, знать, о Русь, твое значенье!

Мужайся, стой, крепись и одолей!

Эти предчувствия – во всей великой русской прозе конца ее «золотого века». Когда Чернышевский писал свой мистическо-пророческий роман «Что делать?», все в нем было странно. Даже дата, которую автор поставил под рукописью – 4 апреля 1863 года. День в день, ровно через три года, раздался выстрел Каракозова и началась террористическая революционная борьба с самодержавием. В конце романа появляется загадочная «дама в трауре». Кто это такая – никто не знает, даже жена Чернышевского утверждала, что это вдова какого-то революционера, женщина-революционерка. Лучшим комментатором этой сцены был Ленин, только за одно лето пять (!) раз прочитавший роман, который его «всего глубоко перепахал»:«А даму в трауре помните? Она зовет Веру Павловну, Кирсановых, Лопуховых в подполье. В этом же весь смысл». Он считал ее женщиной революции.

Тургенев тоже в своем Базарове вывел классический тип революционера – пусть и назывался он нигилистом. Ведь главное во взглядах Базарова – отрицание. Отрицает он все: начиная с брака и кончая Богом. Отрицание, разрушение становятся для нигилиста самоцелью. «Вы все отрицаете, или, выражаясь точнее, вы все разрушаете… Да ведь надобно же и строить», – говорит Николай Петрович Кирсанов. «Это уже не наше дело, – хладнокровно отвечает Базаров, – сперва нужно место расчистить… Мне приятно отрицать, мой мозг так устроен – и баста».

В Чехове можно тоже увидеть пророка революции: но не в том смысле, что он ее предвидел, а в том, что он очень чутко уловил повисшую в стране странную и страшную атмосферу непреодолимой обособленности людей друг от друга, невозможности взаимопонимания, атмосферу евангельского предапокалиптического «охлаждения любви» последних времен. И эта атмосфера больше, чем любой внешний враг, таила в себе будущий взрыв. Ее можно прочувствовать в большинстве чеховских произведений.

Но крупнейший художественный пророк будущей катастрофы – все-таки Достоевский. Он мечтал написать роман об Иисусе Христе. И написал «Идиота». Евангельский Христос, конечно, не таков, Он не был юродивым, как князь Мышкин, но что-то великому писателю удалось уловить. Это печать света: в присутствии таинственного князя всем в Петербурге становилось хорошо.

Варшавский вокзал в Петербурге, куда хмурым ноябрьским утром прибыл Мышкин, – это образ реки Иордан, откуда началось служение Христа. Реакция на Мышкина иллюстрирует обезверивающееся общество. «Бесы» смогли здесь свободнее действовать именно из-за этого. А декларация будущего воцарения антихриста в России (или предтечи антихриста) – это глава из последнего великого романа писателя, «Братьев Карамазовых», – «О Священном Писании в жизни отца Зосимы»:

«Гибель народу без слова Божия… Что за книга это Священное Писание, какое чудо и какая сила, данные с нею человеку! Точно изваяние мира и человека и характеров человеческих, и названо все и указано на веки веков. И сколько тайн разрешенных и откровенных…»

Иван Карамазов разворачивает перед своим братом Алешей легенду о Великом инквизиторе. Легенда эта построена на том, что Христос отвергает искушения сатаны, но является инквизитор и хочет осуществить то, что Христос отверг. Христос молчит, а инквизитор перед Ним развивает свои теории. Он говорит:

«Мы исправим Твой подвиг, мы дадим людям хлеб, мы дадим им счастье, насильственное счастье».

А Христос – молчит.

Так же, как Алеша Карамазов не возражал своему брату, так и Христос не возражает безумствующему перед Ним старику-инквизитору и под конец подходит и целует его.

Как старец Зосима поклонился Мите Карамазову, предчувствуя великое страдание его жизни и души, так Христос поцеловал этого безумного старика за его страдания, потому что он тоже двойственная фигура, потому что в нем, в этом очерствелом палаче, скрыта любовь к людям, только это любовь ложная – она хочет навязать людям счастье насильно.

Как это похоже на лозунг «Железной рукой загоним человечество в счастье!», который воцарится в нашей стране в 20–30-е годы XX века.

Мыслитель Владимир Соловьев – человек сложных взглядов и поисков, который в своих трудах старательно пытался скрестить православие и католицизм, явно тяготея к последнему, обличал существующий строй в России. Он подкреплял свои обличения не Дарвином и Марксом, а Библией и пророками; переживал дьявольские посещения (есть рассказ о том, как на него напал дьявол в обличье косматого зверя. Соловьев пытался изгнать его, говоря, что Христос воскрес. Дьявол отвечал: «Христос может воскресать сколько угодно, но ты будешь моей жертвой») и в последний год своей жизни переписывался с провинциальной газетчицей Анной Шмидт, которая уверовала, что она и есть воплощение Софии, а Соловьев – воплощение личности Христа. В этот же самый год – последний год века, 1900-й, – мыслитель выразил в стихе емкое предчувствие грядущей беды:

Всюду невнятица,

Сон уж не тот,

Что-то готовится,

Кто-то идет.

Если художники так остро чувствовали в воздухе накопление темной силы, которое перевернет страну, то еще острее это чувствовали святые.

Вышенский затворник Феофан пророчит:

«Если у нас все пойдет таким путем, то что дивного, если и между нами повторится конец осмьнадцатого века со всеми его ужасами? Ибо от подобных причин подобные бывают и следствия!»

Феофан имеет в виду кровавую звериную Французскую революцию, которая повторится у нас в еще более зверином