Флегетон - Андрей Валентинов

Подъехал на своей серой в яблоках кобыле штабс-капитан Докутович, понял, в чем дело и только головой покачал. У него трое детей, старшему – двенадцать, и штабс-капитан прилагал героические усилия, чтоб не пустить сорванца на фронт. Надо было торопиться. Оставить юных большевиков на свободе мы не могли, чтобы те не навели преследователей на след, а потому штабс-капитан распорядился бросить их в одну из повозок нашего походного лазарета, связав по рукам и ногам.

Мальчишка держался твердо, титулуя нас «гадами» и «белой сволочью», а девчонка не проронила ни слова. Я вспомнил нашу сестру милосердия, но Ольга была все же постарше – и намного.

Вскоре, оставив позади горящий хутор, мы поспешили к Тягинке, где нас должны были ждать повстанцы.

Поручик Усвятский советует мне на этом остановиться. На сегодня, пожалуй, и вправду хватит. Руки ведут себя паршиво, да и голова кружится сильнее, чем всегда. Этак можно и кондратий заработать, а сие совершенно ни к чему! Хотя бы потому, что на следующей неделе мне нужно обязательно съездить в Истанбул. Приближается эвакуация, а мне необходимо поговорить с Яковом Александровичем. И не только с ним.

21 июня.

Сегодня после полудня, ни о чем не подозревая, заглянул к Туркулу и обнаружил там полдюжины его сослуживцев, разгневанных донельзя. «Дрозды» буквально рычали, а в центре стоял Антон Васильевич и яростно тряс тощим журнальчиком, насколько я успел разглядеть, берлинской «Жизнью». Я хотел удалиться от греха, но был схвачен, усажен на раскладной стул, после чего мне был предъявлен журнал с требованием немедленно прочесть и высказать свое мнение. Пришлось заняться литературной критикой.

Гнев славных дроздовцев вызван небольшим очерком Романа Гуля, посвященным Ледяному походу (говорил же! будут писать!). Это Гуля я немного знал. Этакий малокровный интеллигент с вечным насморком, почти все время просидевший в обозе. После Екатеринодара он был потрясен душевно – и дезертировал. И вот теперь господин Гуль объясняет, так сказать, urbi et orbi, что гражданская война суть бессмыслица, и мы, Белая Армия, совершенно напрасно взялись за оружие. Мол, плетью обуха не перешибешь, и нечего было ввергать страну в излишнее кровопролитие. Как говорили мои малороссийские предки, «нэ трать, кумэ, сыли, йды на дно».

От таких откровений, конечно, зарычишь. Я лишь мог сказать в оправдание интеллигента с вечным насморком, что он все же прошел с нами от Ростова до Екатеринодара. Десятки тысяч других, и не интеллигентов даже, не сделали и этого, а приторговывали в это самое время гуталином или пропали зазря в «чеке». Но писать такие вещи ему не стоило. По крайней мере, покуда мы, уцелевшие, еще живы.

Попадись этот Роман в руки «дроздам», ему пришлось бы туго, но господин щелкопер пребывал в Берлине, и обличение состоялось заочно. Особенно горячился Туркул, впрочем, и другие от него почти не отставали. Я слушал внимательно, ведь разговор шел на одну из наших вечных тем – об итогах и смысле Белого дела.

«Малиновые погоны» приводили, в основном, аргументы морального плана. Туркул заявил, что Белая Армия спасла честь России. Она показала, что не все русские – скоты и холопы, и будущая Возрожденная Россия будет обязана спасением праведникам Белого дела.

(Так и сказал – я записал дословно.)

Этак красиво мне, конечно, не выговорить, но я вполне согласен с Антоном Васильевичем. Лучше уж получить пулю в лоб, чем заживо гнить в подвалах «чеки». Нам, по крайней мере, есть что ответить на Суде, если спросят, что мы делали, когда Россия погибала.

Все это так, но дело не только в этом, иначе Белая армия походила бы на клуб благородных самоубийц. Как поется в паскудной большевистской песенке на мотив все той же нашей «Акации»: «И как один умрем в борьбе за это». Туда им, краснопузым, и дорога, конечно, но мы, белые, все-таки армия, а не клуб самоубийц. Поэтому следует посмотреть на проигранную войну с другой стороны. И прежде всего понять, чего мы все же успели добиться.

Да, мы, Белая Армия, спасли честь страны. Все мы, офицеры и рядовые, рабочие, интеллигенты, крестьяне, поповские сыны и цыгане с высшим образованием. И этого у нас не отнять. Может, Туркул и прав, когда-нибудь нас вспомнят в воскресшей стране. Может...

Но уже сейчас мы можем гордиться не только своей гибелью. Мы, белые, не смогли спасти свою Россию. Зато спасли всех остальных. Да, нас не хотели принимать всерьез господа союзнички, лакавший свой какао и заигрывавшие с большевичками. Но мы, потеряв Россию, все же не выпустили красную чуму за ее границы. «Мировой пожар», задуманный полоумным бухгалтером господином Карлом Марксом, так и не состоялся. И это сделали мы, белые!

Пока этого никто, или почти никто, не понял. Боюсь, прозрение придет слишком поздно, когда Совдепия оперится и вновь попытается штурмовать Европу. Может, в подвалах парижской или берлинской «чеки» господа либералы и прочие консерваторы сообразят напоследок, от чего мы, белые, отстояли мир. Правда, лучше бы это не случилось никогда – пусть уж не понимают по-прежнему.

Мое мнение пришлось «дроздам» по душе, и они перешли к другой, не менее вечной теме – проклятиям по адресу господ союзничков. Тема эта неисчерпаема. Да, сволочи. Но чего, интересно, нам было ждать от правнуков Бонапарта и внуков адмирала Нэпира? Или мы, действительно, поверили в лозунги типа «все люди – братья» и «демократы всех стран, соединяйтесь!»?

Пусть господа союзнички давятся своим какао. Он еще станет колом у них в горле!

Итак, в ночь на 29 июля мы прорвались к переправе чуть южнее Тягинки. Нас встретила сотня усатых «дядькив» с обрезами и дрекольем – отряд повстанцев, стороживший паромы. Они поджидали уже неделю и были от этого совсем не в восторге. Впрочем, ругаться не оставалось времени – мы тут же начали переправу.

На первом же пароме отправили подводы с ранеными. На одной из них сидел печальный прапорщик Немно и, напевая нечто совершенно цыганское, баюкал, словно ребенка, свою раненую руку. К нему в подводу мы подкинули связанную по рукам и ногам юную большевичку, напугав бедного прапорщика до полусмерти. Впрочем, цыган оставался истым джентльменом и, быстро сообразив, в чем дело, принялся подкладывать под голову красной валькирии свою шинель, рискуя потерять и вторую руку – валькирия вполне могла откусить ему палец.

Со вторым пленником церемонились меньше. Штабс-капитан Докутович поставил мальчишку перед собой, вынул револьвер и, приставив ствол прямо ко лбу, предложил выбор: немедленно вступить добровольцем в наш отряд на общих правах – или немедленно получить пару унций свинца между глаз.

Что и говорить, жестоко. Могу лишь предположить, что Докутович никогда бы не выстрелил. Впрочем, это и не понадобилось – штабс-капитан действовал наверняка. Мальчишка уже один раз пережил свою смерть, когда стоял у плетня под дулами винтовок. Второй раз ему умирать не захочется.

Он тут же согласился. Юного большевика развязали, вручили ему карабин, пока без патронов, и уложили на другую повозку – отдыхать. Я предложил штабс-капитану не возиться с девчонкой и оставить ее здесь. Штабс-капитан посмотрел на меня, затем на усатых «дядькив» и покачал головой. Я понял – оставлять девчонку повстанцам нельзя. Лучше уж сразу кинуть ее в Днепр.