Детство Понтия Пилата. Трудный вторник - Юрий Вяземский

Замечу, что, хотя в деревне я уже давно стал своим человеком, главный объект моего наблюдения, за которым я, пусть издали, но следовал по пятам (возле мазанки караулил, до причала провожал, на берегу сторожил), – сам рыбак не только не заговорил со мной, но ни разу даже не глянул в мою сторону. Словно для него я был не только немым, но и невидимым.

Однажды – уже в октябре, когда он снова появился на озере – я специально встал на тропинке, по которой он шел к причалу. Так он наткнулся на меня, едва не сбил с ног, а потом принялся удивленно оглядываться по сторонам, будто не мог взять в толк, обо что он случайно преткнулся.

(Этой демонстративной манерой не замечать людей кого-то он мне напомнил и тогда, и сейчас сильно напоминает… Кого? Ты не догадываешься, милый мой Луций?)

А за несколько дней до ноябрьских календ этот самый «филид» или «гвидген» опять исчез из деревни. И снова я его увидел лишь в апреле следующего года, когда в деревне уже перестали петь соловьи.

V. Следующим годом был год семьсот шестьдесят четвертый от основания Города, в котором мне должно было исполниться четырнадцать лет и в котором к великому Тиберию на Рейне присоединился Германик, а божественный Август еще жил среди людей, но уже не здравствовал.

В январе «исконным» дуумвиром в Новиодуне вместо Квинта Марциана из рода Корнелиев стал Секст Монтан из рода Теретинов, и наш гостеприимец, Гай Коризий Кабалл, почти тут же потерял должность надзирателя за ломовыми извозчиками.

Теперь по утрам он не отправлялся на службу, а оставался дома. И сначала стал еще более предупредительным с Лусеной и еще более ласковым со мной. Но потом его отношение к нам резко переменилось. Лусене он велел носить воду из близлежащей цистерны и молоть муку на ручной мельнице – тяжкий труд и то и другое, и раньше им были заняты Фер и Диад, рабы Гая Коризия. Мне приказал чистить лошадиные клетушки (назвать их денниками язык не поворачивается), ежедневно убирать в лавке – подметать земляной пол, мыть скамьи и протирать товары, до блеска начищая медные изделия и детали, а также вывозить на поле лошадиный навоз и в выгребную яму за ручьем – пищевые отходы и мусор.

Лусена безропотно выполняла новую работу. Но мне запретила носить и возить тяжести, сказав, что тяжелый физический труд лишь усилит мое заикание. И тогда Коризий Кабалл, наш хозяин, почти вдвое сократил нам пищевой рацион, мне объявив: «Раз одна твоя мать у меня работает, то пусть одна и ест у меня за столом. А ты, бездельник, питайся, чем боги пошлют. А есть захочется – иди и заработай на хлеб и на кашу».

Естественно, Лусена делилась своей едой – этого Гай Коризий не мог запретить. Но жить с каждым днем становилось всё труднее, и не потому только, что голодно.

Перемена, произошедшая в хозяине, мне была непонятна. Ведь, потеряв должность и вместе с нею значительный приработок, в первые после этого недели Кабалл нас ласкал и обхаживал.

Я стал расспрашивать Лусену: с чего бы ожесточился? Но Лусена либо отмалчивалась, либо произносила общие и ничего не объясняющие фразы. Ну, типа: «Разные люди бывают»; или: «Утром – солнечно, а к вечеру дождь пойдет. Бывает сыночек»; или «Боги видят – не обидят. А мы с тобой как-нибудь и это перенесем». При этом, так говоря и уходя от ответа, Лусена избегала смотреть мне в глаза.

И я решил провести расследование.

VI. Начал я, разумеется, с рабов. У Фера мне ничего не удалось выведать. Он мне лишь посоветовал: «Не будь дураком, молодой господин. Велели тебе чистить денники и вывозить навоз – делай вид, что вывозишь и чистишь. А я тебе помогу. Никто не заметит».

Диад же, в ответ на мои расспросы, сначала противно хихикал и корчил глупые рожи, потом объявил: «Если хозяин узнает, что я тебе разболтал, прибьет меня до смерти». Но вскорости сам меня отыскал и радостно поведал:

«Господин ведь мужчина. А мать твоя – женщина. Понял меня?… Чего глаза таращишь, будто совсем маленький?… Опять не понял?… Он уже давно на твою мамашу глаз положил. Но трогать боялся, пока ваш и его патрон был при власти… Теперь – кончено дело! Теперь ей не отвертеться… Но когда она с ним ляжет, опять станете жить по-человечески. Можешь мне поверить! Я знаю хозяина!»

Я не поверил и продолжил расследование.

Мне удалось узнать, что Лусена тайно ото всех дважды ходила к Квинту Корнелию Марциану, бывшему дуумвиру города.

Я тоже отправился. И в доме Марциана мне, что называется, «вынесли на блюде» – частично привратник, отчасти номенклатор и частью служанка госпожи, которая в свободное от работы время повсюду таскалась за рабом-номенклатором. Я части эти сложил воедино, и вот что у меня получилось:

Лусена дважды приходила к нашему благодетелю. В первый раз она сообщила ему, что Гай Коризий Кабалл стал ее домогаться и склоняет к сожительству.

«Ты хочешь, чтобы я заставил его на тебе жениться?» – спросил Квинт Марциан.

«Нет, – отвечала Лусена. – Я прошу тебя, милостивый господин, чтобы ты устроил меня и моего несчастного сына к какому-нибудь другому человеку, который будет соблюдать правила приличия и которому я буду помогать по хозяйству».

Корнелий Марциан обещал подумать и просил придти через несколько дней.

Когда же Лусена во второй раз явилась к нему, Квинт Марциан объявил моей матери, что «другого человека» у него для нее нет, и что, «здраво рассудив и взвесив все обстоятельства», он рекомендует Лусене принять ухаживания Кабалла, с тем, однако, условием, что Гай Коризий на ней женится.

«Это невозможно», – отвечала Лусена.

«Почему же?» – спросил Квинт.

«По трем причинам, – сказала Лусена. – Во-первых, я жена Марка Понтия Пилата».

«Твой муж погиб, – тут же возразил Марциан. – Стало быть, ты не жена, а вдова. И никакой закон не мешает тебе вновь найти спутника жизни».

«Во-вторых, – продолжала Лусена, – никто официально не сообщил мне о гибели мужа, я не видела его могилы и, по закону, не могу считать себя вдовой».

«Ну, это мы организуем, – пообещал Корнелий Марциан. – Объявим твоего мужа пропавшим без вести и разведем тебя, как положено».

«В-третьих, – говорила Лусена, – ты, декурион колонии и друг нашего досточтимого родственника, Гелия Понтия Капеллы, предлагаешь мне, жене доблестного римского всадника, Марка Понтия Пилата, отречься от, может быть, живого моего мужа и стать почти что наложницей какого-то плебея, оборванца, гельветского полукровки? Ты это мне предлагаешь, римлянин и наш благодетель?»

Об исходе разговора три моих источника по-разному сообщали.

Господская служанка свидетельствовала, что Квинт Марциан побагровел от гнева и стал восклицать: «А ты-то сама кто такая?! Говорят, чуть ли не рабыней была, и родственники твоего мужа прокляли за то, что он на тебе женился!»

Номенклатор утверждал, что господин его лишь погрустнел лицом и с присущей ему деликатностью, как бы между прочим, напомнил Лусене, что муж ее, Марк Пилат, вообще-то объявлен «предателем отечества», так что называть его «доблестным римским всадником», вроде бы, не совсем уместно, и при создавшемся положении едва ли можно рассчитывать, что Лусена и ее пасынок по-прежнему принадлежат к сословию всадников.