Если завтра не наступит - Сергей Донской

– Говори громче, пожалуйста, – попросила она. – Я, кажется, частично оглохла. И потом, у меня голова совершенно не варит. Сегодня умер мой папа.

– Ты совсем седая, – повысил голос Бондарь, сочувственно качая головой.

– Это пыль. – Тамара помотала волосами. – Ты тоже седой, Женя.

Ее светло-зеленая водолазка была разорвана на плече, юбка перекрутилась сикось-накось, каблук на левом сапоге отсутствовал. И все же она оставалась удивительно красивой. С грязным лицом, окровавленными ушами, вздыбившейся гривой серых волос. Во всяком случае, так казалось Бондарю.

– Извини за маленький фейерверк, – сказал он, указывая на могильный курган. – Я не знал, что это затронет и тебя тоже.

– И хорошо, что затронуло. Было страшно, но не так страшно, когда этот, – Тамара кивнула на скорчившегося среди камней Тутахашвили, – когда этот арестовал отца.

Монотонным голосом человека, читающего скучную книгу о чьей-то посторонней жизни, она рассказала Бондарю все, что произошло с ней после того, как они расстались.

– Кстати, – произнесла она под конец, – говорят, что ты отверг меня потому, что спал с какой-то иностранкой. Это правда?

– Нет!

– Не надо кричать, – поморщилась Тамара.

– Но ты ведь плохо слышишь, – стал оправдываться Бондарь.

– Уже лучше. Вполне сносно. И чувствую себя тоже нормально. Слишком нормально для дочери, потерявшей отца. И для собиравшейся отдаться врагу женщины тоже слишком. – Тамара подняла глаза. – Ты меня осуждаешь, Женя?

– Что ты! – воскликнул Бондарь. – Нет, конечно же, нет!

– Зато я себя осуждаю. И не знаю, как жить дальше.

Сделав такое признание, Тамара осела на колени и заплакала. Это была не истерика, это были просто рыдания, а Бондарь не знал, как помочь чужому горю. Давая Тамаре возможность выплакать все так долго сдерживаемые слезы, он склонился над Тутахашвили, похлопал его по плечу и миролюбиво предложил:

– Пойдем.

– Куда? – встрепенулся полковник. Сквозь пальцы его ладоней, прижатых к глазам, струилась кровь. Ослепший и жалкий, он все это время безмолвно ждал своей участи, очевидно, моля бога, чтобы о нем забыли.

Но Бондарь не был богом. Он не умел прощать.

– Ты арестован, – отчеканил он. – Я посажу тебя в машину и отвезу в Тбилиси, а там пусть с тобой разбираются ваши правоохранительные органы. Уж они тебе впаяют на всю катушку!

– Да, да, – торопливо закивал Тутахашвили. – Я готов сдэлат добровольный прызнаний, покаяться готов. У нас в Грузыя строгый судэбный сыстэм. Такой строгый, вай!

– Ты плохо говоришь по-русски, – пожурил полковника Бондарь, не только помогая ему подняться, но и отряхивая его от пыли.

Тот опять закивал, не открывая окровавленного лица:

– Как точно ты падмэтыл, слюшай! Но я ысправлус. Стану ызучат русский в турьма, Пушкина читат стану.

– Вот этого не надо, – строго сказал Бондарь, разворачивая слепого Тутахашвили в нужном направлении. – Пушкин не для тебя и не для таких, как ты, творил.

– Панымаю, да.

– А раз понимаешь, то топай вперед. И не пытайся бежать – застрелю.

– Зачэм бэжат, когда ыесть суд? Пусть лучче судят. – Сделав пару осторожных шажков вперед, Тутахашвили опасливо спросил: – На дороге камыней нэт, слюшай? Сыпаткнутся баюс…

– Порассуждай мне еще, мразь! – рявкнул Бондарь, передергивая затвор трофейного пистолета. – Вперед – марш! Бего-о-ом!!!

Сорвавшийся с места Тутахашвили шагнул в пропасть и сгинул – лишь протяжный вопль долетел до стоящего на дороге Бондаря…

…секунды две спустя.

Как будто предсмертный крик полковника жандармерии мог потревожить чью-то совесть или разбередить душу.

77

Вечер застал их на берегу озера, достаточно ровном, чтобы тут мог совершить посадку вертолет российских пограничников. Ожидание обещало быть не слишком долгим – с того момента, когда Бондарь дозвонился на Лубянку, прошло несколько часов. Кроме того, им было хорошо вдвоем, мужчине и женщине, ни разу не познавшим друг друга.

Их связывало нечто большее, чем постель.

Сообщения Лиззи Браво, поступающие на телефон Бондаря с пятнадцатиминутными интервалами, казались ненужными и бессмысленными, как если бы они поступали из какого-то иного измерения. Американка писала, что Вероника Зинчук посажена в самолет и, наверное, уже видит под собой огни Москвы. В аэропорту она пыталась уговорить Лиззи лететь вместе, но та отказалась, потому что намерена дожидаться Бондаря в Тбилиси.

«I LOVE YOU, MY JAMES BOND, – писала она снова и снова. – TY MNIE OCHEN OCHEN NUJEN!!! DLA CHEGO TY NE OTVECHAESH?»

«Я не отвечаю, потому что умер, – мысленно ответил Бондарь. – Для тебя умер, стажер Браво. Прости и забудь. А если не можешь забыть, то хотя бы не злись. Я не хотел причинить тебе боль. Просто мы слишком разные. Как бумага и стальные ножницы. Как ножницы и камень. Поиграли немного в любовь, и хватит. От избытка фальши начинает мутить, как при перегрузке. К черту!»

Прочитав очередное послание Лиззи, Бондарь зачем-то отключил телефон, аккуратно положил его на землю и разбил камнем.

– Так-то лучше, – промолвил он.

– Ты о чем? – насторожилась Тамара.

– У этого мобильника необычайно противный звонок, – пояснил Бондарь. – В горах подобное улюлюканье представляется кощунственным. Тут как в храме…

– Да, как в храме. Я тоже об этом только что подумала.

Тамара прерывисто вздохнула.

Они сидели на камне, застеленном курткой Бондаря. Сидели молча, не шевелясь, соприкасаясь плечами. Тепло одного плеча перетекало в другое, и наоборот. Каждый слышал биение не только своего, но и чужого сердца.

Хотя, что значит, чужого? Смешно даже.

– Я как чувствовала, что паспорт мне сегодня понадобится, – прошептала Тамара, похлопав рукой по сумочке, захваченной из черного лимузина. – Я вообще чувствовала, что сегодня что-то произойдет. Странно. Я самая счастливая и самая несчастная одновременно. Разве так бывает?

– Бывает, – кивнул Бондарь.

– А как отнесется твое начальство к тому, что ты вернешься не один? – повернулась к нему Тамара.

– Оно уже отнеслось.

Бондарь хмыкнул. Услышав, что вытаскивать из Грузии придется не только Бондаря, но и его спутницу, полковник Роднин саркастически осведомился: «Так это ради ее прекрасных глаз ты устроил в горах заваруху?»

«Нет, не ради них», – отрезал Бондарь.

Это было правдой, но лишь отчасти. Абсолютно честный ответ должен был прозвучать несколько иначе:

Не только ради ее прекрасных глаз.