Шуаны, или Бретань в 1799 году - Оноре де Бальзак

— Брат, да мы и не просим тебя объяснять, а просим топор. Ты приговорен.

По знаку сотоварища Хватай-Каравай помог ему схватить жертву. Очутившись в руках обоих шуанов, Налей-Жбан сразу обессилел и, упав на колени, в отчаянии протянул руки к своим палачам:

— Друзья мои, братец дорогой, что же вы делаете? Что будет с моим парнишкой?

— Я позабочусь о нем, — сказал Крадись-по-Земле.

— Товарищи милые, — снова заговорил Налей-Жбан, весь побелев, — я же не могу так вот сразу умереть. Неужто вы дадите мне умереть без покаяния? Вы имеете право лишить меня жизни, но нет у вас такого права, чтобы лишить меня вечного блаженства.

— Это верно, — сказал Крадись-по-Земле и поглядел на Хватай-Каравая.

Оба шуана с минуту стояли в большом затруднении, не зная, как разрешить этот вопрос совести. Налей-Жбан прислушивался к малейшему шуму ветра, как будто все еще хранил какую-то надежду. Услышав равномерный стук падающих капель, он машинально взглянул на бочку с сидром и печально вздохнул. Вдруг Хватай-Каравай схватил приговоренного за руку и повел его в угол.

— Исповедуйся мне, я все перескажу священнику истинной церкви, и он даст тебе отпущение грехов, а ежели наложит епитимью, я выполню ее за тебя.

Налей-Жбан получил, таким образом, некоторую отсрочку, но, перебирая свои многочисленные прегрешения и обстоятельства, при которых они были совершены, в конце концов все же исчерпал этот длинный перечень.

— Эх, беда, — сказал он в заключение, — Брат, скажу тебе напоследок как на духу, богом клянусь, я могу только в одном себя упрекнуть: иной раз я мошенничал лишку, чтобы сдобрить сухой хлеб маслом, а про Молодца ничего я не говорил... беру свидетелем святого Лавра, вон он — над очагом стоит... Нет, братцы, друзья дорогие, я не предатель!

— Ну, ладно, брат, вставай! Ты об этом обо всем столкуешься с господом богом, когда время придет.

— Дайте же мне хоть словечко сказать на прощание Барбе...

— Довольно, — прервал его Крадись-по-Земле. — Если хочешь, чтобы тебя не поминали злом больше, чем следует, веди себя как бретонец и не хнычь перед смертью.

Шуаны снова схватили его, положили на скамью, и он уже больше не выказывал никаких признаков сопротивления, только судорожно вздрагивал в инстинктивном животном страхе; наконец он издал несколько глухих стонов, и разом их оборвал тяжелый стук топора. Голова отлетела с одного удара. Крадись-по-Земле поднял ее за волосы, вышел за порог, поискал взглядом и нашел на грубом наличнике двери большой гвоздь, намотал на него прядь волос, за которую держал эту окровавленную голову, и, даже не потрудившись закрыть ей глаза, повесил ее у входа в лачугу. Оба шуана, не торопясь, вымыли руки в большой глиняной миске, наполненной водою, надели шляпы, взяли карабины и, перепрыгнув через бревно, пошли по тропинке, насвистывая мотив «Баллады о капитане». В конце поля Хватай-Каравай затянул хриплым голосом куплеты, наугад выхватив их из этой наивной песни, и ветер далеко разнес ее простую, сельскую мелодию:

Приехав в порт известный[37],

Там белый шелк чудесный

Ей капитан купил.

В другом порту богатом

Наряд, расшитый златом,

Он милой подарил.

Такой красой блистала,

Что ей салютовала

Флотилия не раз.

Шуаны отходили все дальше, мелодия становилась все более смутной, но тишина полей была так глубока, что обрывки мотива достигли слуха Барбеты, которая в это время возвращалась домой, держа за руку своего мальчугана. Ни одна крестьянка не может равнодушно слышать эту песню, столь любимую на западе Франции, и Барбета невольно начала напевать первые куплеты баллады:

— Пришла пора, красавица,

Нам на войну отправиться,

Настал отъезда час.

— Пусть вы лихой вояка,

Но дочь свою, однако,

Растил я не для вас.

С возлюбленным в позоре

Не жить ей ни на море,

Ни на земле у нас.

— Оставь-ка, дочь, надежды! —

Сорвав с нее одежды,

Отец в седой прибой

Несчастную бросает,

Но друг ее спасает

Из бездны из морской.

— Пришла пора, красавица,

Нам на войну отправиться,

Настал отъезда час.

Приехав в порт известный

и т. д.

Мурлыча слова баллады, с которых начал Хватай-Каравай, Барбета уже вошла в свой двор, но тут язык ее оцепенел, она замерла на месте, и дикий, тотчас подавленный вопль вырвался из ее широко раскрытого рта.

— Что с тобой, матушка? — спросил ребенок.

— Иди один! — глухо воскликнула Барбета и, выдернув свою руку из его ручонки, толкнула его вперед с небывалой для нее резкостью. — Нет у тебя больше ни отца, ни матери.

Ребенок громко заплакал, потирая себе плечо, но вдруг увидел висевшую у двери голову, умолк, и на свежем его личике застыла гримаса, которая обычно появляется у плачущего. Он широко раскрыл глаза, каким-то бессмысленным взглядом, без малейшего волнения, долго смотрел на голову отца, и под конец на его лице, отмеченном печатью тупого невежества, даже появилось выражение любопытства. Вдруг Барбета снова взяла руку ребенка и, крепко стиснув ее, быстро потащила мальчика за собою в хижину. Когда Хватай-Каравай и Крадись-по-Земле укладывали Налей-Жбана на скамью, с ноги у него свалился деревянный башмак, упал на пол под головой и наполнился кровью, вытекавшей из обрубка шеи; этот башмак прежде всего кинулся в глаза вдове.

— Сними с ноги сабо, — сказала она сыну. — Теперь сунь ногу вот сюда. Так. Навсегда запомни башмак твоего отца, — продолжала она мрачным голосом, — и всякий раз, как будешь обуваться, вспоминай башмак, наполненный его кровью, которую пролили шуаны. Убивай шуанов!..

Голова Барбеты судорожно затряслась, черные волосы рассыпались по плечам, придавая ее лицу зловещее выражение.

— Призываю святого Лавра в свидетели, что я посвящаю тебя синим! Ты будешь солдатом и отомстишь за отца. Убивай, убивай шуанов! И поступай, как я. А-а!!! Они отрубили голову моему хозяину, так я отдам синим голову Молодца!

Одним прыжком она очутилась на постели, достала из тайника мешочек с деньгами, взяла за руку удивленного сына и яростно повлекла его за собою, не дав ему даже времени надеть на ногу сабо; оба быстро пошли к Фужеру и ни разу не обернулись, чтобы взглянуть на хижину, которую покидали. Когда они поднялись на скалы Св. Сульпиция, Барбета помешала пылающие угли в костре, а мальчик помог ей положить на них покрытые инеем зеленые ветки дрока, для того чтобы гуще поднимался дым.

— Пережил он твоего отца, переживет и меня, и того человека, которого зовут Молодцом, — с угрюмой яростью сказала Барбета, указывая сыну на костер.