Кома - Эргали Гер

Мстиславль для Пушкина – родовое гнездо, приют спокойствия, трудов и вдохновения. Исписанный формулами листок прижат литровой банкой смородины. Старый дом поскрипывает и дышит; время указывает не пятирублевый будильник, а эргономичная шведская печь да мощный ноутбук. Впрочем, воду доктор философии носит ведрами из колонки, по городу шастает в спортивных штанах с лампасами, вышедшими из высокой бандитской моды лет восемь назад (повсюду, кроме Мстиславля, – здесь, напомню, времени нет), и в таком виде отлично ладит с местными красавицами, слетающимися в родные пенаты на каникулы. Кроме того, практически все лето Митя на пару с мамой принимают гостей. Вереница паломников, жаждущих приобщиться к тихим радостям местечкового рая, не убавляет в хозяевах радушия: гостей чуть ли не за руку водят по пушкинским местам и приобщают.

Со двора, заросшего цветами, просматривается крыльцо краеведческого музея, а также отрезок улицы, включенной местной молодежью в обязательную программу ежевечернего променада. Попивая сухое винцо на травяном взгорке, образованном крышей погреба, мы слушаем Пушкина и вприглядку закусываем полным собранием мстиславских отроковиц; примерно через полчаса очередность их выхода на обозримый участок подиума проясняется, можно ставить на фавориток.

По переписи 1911 года городок насчитывал шестнадцать тысяч жителей; на сегодня их одиннадцать тысяч, а с дачниками и студентами те же шестнадцать. Удивительная способность сохранять себя в изначальных пределах объясняется, по мнению Пушкина, не столько даже географией, сколько местной ментальностью – ментальностью, основные ценности которой диктуются не перспективами развития, но устоями. Ведь что такое, собственно говоря, рай на земле? Здешний рай – это отлаженный раз и навсегда уклад жизни. Начни его развивать, совершенствовать – он затрещит, поползет по швам, получишь вместо рая еще одну перестройку. Отсюда приверженность к порядку в изначальном смысле этого слова, означающего «уговор»: с пришлыми князьями рядились жить по старине, по заветам «отцев и дедич»; тот же императив определял отношения в семье, с соседями и властью.

– Здесь жизнь идет по кругу, а не по спирали, – уверяет Митя. – Чем больше узнаешь о прошлом Мстиславля, тем отчетливей видишь, что люди живут точно так же, как сто, двести, триста лет назад. Мироощущение то же, несмотря на спутниковые антенны, мобильники и машины. Все это мелочи по сравнению с притяжением места…

Отобедав изумительным грибовником со сметаной, отправляемся купаться на речку. На главной площади застаем ритуальное воскресное собрание молодняка: в предвкушении «гопотеки» народ задумчиво клубится между магазином и памятником первопечатнику Петру Мстиславцу (ближайшему сподвижнику Ивана Федорова, между прочим). Думается мне, все же, что сравнения с воскресными выходами в церковь – главным развлечением иных времен – нынешний ритуал не выдерживает как по форме, так и по содержанию. Лучше даже не сравнивать. Впрочем, и этот вывод в струю: здесь даже «гопотека» обращает нас лицом к прошлому. («Гопотека» – надо полагать, от слова «гопак»; набравшись шику в своих Оршах да Могилевах, именно так именуют местную дискотеку молодые мстиславльцы.)

В конце ХIХ века здесь построили две «высотки» – два доходных дома в три этажа каждый. В народе их прозвали «Париж» и «Лондон». Названия сохранились, хотя в последующие сто лет доходные дома деградировали в убогие коммуналки. Понятно, что обитатели «Парижа» и «Лондона» мечтали перебраться в частный сектор Мстиславля и на обыкновенные житейские расспросы земляков, мол, где ты живешь, с горечью отвечали: в «Лондоне»! в «Париже»!.. «М-да…» – сочувствовали горожане. Наконец прошлой весной оба дома выкупили риелторы, сделали евроремонт, и теперь на первом этаже одного из них красуется горделивая вывеска: «Париж. Парикмахерская».

– Здесь все возвращается на круги своя, – резюмирует Пушкин, указывая на вывеску.

Сворачиваем в проулок. Из палисадников, свешиваясь через ограду, смотрят огромные рододендроны. Тут даже окурка не бросишь под ноги, такая вокруг чистота в этом райцентре – и Боже мой, неужели мы всего в десяти километрах от матушки России?! Даже не верится.

В кармелитском костеле, расположенном через овраг от Замковой горы, сохранились фрески на тему Страшного суда. На фресках запечатлены осада Мстиславля русскими войсками под командованием князя Трубецкого, длившаяся с мая по июль 1654 года, и страшные сцены «трубецкой резни», последовавшей за взятием города. «Учинивши штурм великий… и вынявши мечом людей шляхты, обывателей воеводства Мстиславского и мещан и волощан и иншых розных поветовых людей не мало, которые збегли до осады, высек и все место и замок огнем выполил опустошил», – вопиет летописец. Монахам-кармелитам рубили головы тут же, под белыми стенами только что возведенного костела. Из мужчин пощадили только искусников знаменитой мстиславской школы декоративной керамики; этих во главе с мастером Степаном, прозванным за невероятное свое умение Полубесом, увезли в Москву украшать Оружейную и другие палаты Кремля. С того самого штурма мстиславльцев несколько столетий подряд дразнили «недосеками».

Через четыре года после «трубецкой резни» город взяли пришедшие с Украины казаки. Выбивать их направили князя Лобанова-Ростовского, который выбил и казаков, и мещан-недосеков, и посланное им в подмогу польское войско. А полвека спустя Петр Великий, отступая через Мстиславль к Полтаве, повелел взорвать фортеции замка, дабы не было где отсидеться шведу. И взорвали.

Так что Страшный суд над Мстиславлем давно свершился. Увы, именно таков канонический путь обретения городами рая.

Шоссе круто срывается вниз, в невидимую за поворотом долину. Склоны холмов по обочинам укреплены «мурованкой» – парапетами из нетесаного камня, – и это петляющее шоссе с его каменными парапетами рождает стойкое ощущение, будто мы спускаемся к морю где-то под Симеизом. Сворачиваем на тропинку, в овраг, иллюзия исчезает, но запоминается – должно быть, все райские места как-то связаны и перетекают одно в другое, презирая законы трехмерного земного пространства.

Оврагами вдоль ручьев и заборов, мимо покосов и нежно блеющих коз – по тропкам, выбитым тысячу лет назад, по хлюпающим лавам и полусгнившим мосткам. Слева стеной наваливается дурман разнотравья, справа овевает родниковой свежестью – тропинка виляет, бежит по взгоркам, и нас кидает то в свежесть, то в дурман. А высоко-высоко, в голубой ширинке неба, плывут облака, верхушки сосен, кладбищенские кресты и надгробия с шестиконечными звездами.

Мстиславль…

На подходе к мосту невольно жмемся к перилам: прямо на нас, волоча звенящую двадцатиметровую привязь, галопом мчится гнедой, лоснящийся огоньками, одуревший от жары конь. Пацаны, сидящие на перилах, восторженно свистят, хохочут и с упоением сигают в Вихру. А за мостом переливается жемчугами заливной луг, и благоуханные ветерки ерошат его шелковистую шкурку, и бежит, смешно размахивая руками, маленький смешной человечек – хозяин коня, поминающий мать коня. И заливаются жаворонки.

Нет, ребята, это вам не Лондон и не Париж. Здесь времени нет, а значит – нет смерти. И каждый твой вдох, и трепет былинки, и всплеск воды отправляются прямиком в вечность, сливаясь с полнотой бытия, как сливается с океаном капля. Есть такие места на нашей грешной земле, где это понятно и очевидно.