Въ лѣто семь тысячъ сто четырнадцатое… - Александр Владимирович Воронков

— Ськидай рубаху!

Ну, рубаху так рубаху. В СССР на военкоматовской медкомиссии мы и вовсе голяком щеголяли: трусы лично я впервые только в армии и увидел: до войны они были атрибутом почти исключительно горожан, я же призывался с сельской местности. Распустил верёвку, использующуюся вместо кушака, уронил на сложенные у ног кафтан и обувку, стянул через голову рубашку — за время, проведённое на царской службе, удалось немного отъесться, так что в отличие от дня, когда меня закинуло в тело Стёпки Пушкарёва, рёбра уже не изображали собой ксилофон, да и мускулатура понемногу развилась.

— Добра! Жадне знамене не. Клейма не. Йизвы не. Повертайсь![164]

Развернулся.

— Добра! Ступай!

Двинулся к писцу.

Перед ним на столе, прижатый по краям глиняной чернильницей и небольшими камешками, чтобы не свернулся в трубку, длинный лист бумаги, по-здешнему «столбец». Частично — строк на тридцать пять — уже заполненный. Я вверх ногами вообще читаю с трудом, а уж скоропись семнадцатого века и вовсе не разберу. Понятно только, что это — список уже прошедших «медосмотр».

Писарчук молод и пока что безус, куцая бородка курчавится от силы сантиметра на два. Ну да какие его годы? Главное, чтобы с грамотностью было всё в порядке, а то знаю я случаи, когда из-за ошибок и описок даже в двадцатом веке у людей проблемы случались…

— Как звать? — Коротко взглянув на меня, писарь опустил взгляд к бумаге, готовясь записывать.

— Пушкарёв Степан Тимофеевич!

— Рылом не вышел с «-вичем» писаться! Степан, значит, Тимофеев. Откуда сам?

Прозвучавшее в его голосе презрение неприятно проскреблось в душе. Вот же наглец малолетний! Да я войну прошёл, и в мирной жизни столько пережил, что этому щеглу и не снилось! А он тут хамит!.. Выронив свёрток с одеждой и обувью на пол, резким движением хватаю парня за ухо, выкручивая с доворотом:

— Пиши, как сказано! Меня так сам Государь называл, не брезговал, и фамилию «Пушкарёв» сам дал! Твоё дело — буквы карябать, а не рассуждать про «рыло»!

И, отпустив мгновенно покрасневшее ухо, я тут же отступил от стола к середине амбара, готовясь отбиваться от уже рванувшихся ко мне стремянного стрельца и второго писаря.

— А ну, всем стоять! — голос резкий, привыкший распоряжаться. Сидевший в центре большого стола высокий блондин поднялся со своего места, хлопнув ладонью по столешнице. — Ты что за болтень, таков, что про Государя смеешь речь вести?

Сказал уже: Пушкарёв я, Степан Тимофеевич. И так мне наш царь Дмитрий Иванович сам называться велел. С «-вичем»! — На попятный идти нельзя: этот тип сразу неуверенность просечёт, худо будет.

Похожий на актёра Сергея Столярова в роли былинного Садко блондин внимательно, насколько позволило освещение, вгляделся:

— Ну-ка, ступай поближе. Да не бойсь: аще не винен — так и кары не будет, а коль взолгал — так поделом вору[165] и мука.

Ну что ж, выскочить отсюда сложновато: хоть и две двери в амбаре, зато народу много. Скрутят. А если и успею вырваться — так село полно крепкими мужиками, а «держите вора!» у нас в стране — традиционная национальная забава. Сперва кинутся, поймают, отмутузят — и только потом могут поинтересоваться: «а ты куда, собственно, бежал»? И хорошо, если в процессе не искалечат или вовсе не забьют до смерти. Слыхивал я про такие случаи… Подхожу почти вплотную, теперь меня и ареопаг богато одетых господ разделяет только длинный стол.

Стоящий за ним «Садко» оказывается на голову выше моего теперешнего тела. Волосы подстрижены довольно коротко, кончики завиваются внутрь, борода и усы аккуратные, умеренной длины. Сукно кафтана хоть и серое, но видно, что тонкое и дорогое, поперек груди — витые из красного шнура поперечные застёжки — почти как на гусарских мундирах[166] времён войны с Наполеоном. На непривычном в это время, словно явившемся из будущего, перехлёстнутом через плечо узком кожаном ремешке висит кривая восточная сабля, да и опоясывает его простой широкий ремень с однозубой железной пряжкой. В первый раз вижу здесь такое: тут воины предпочитают кушаки, а бедняки вроде меня используют для опояски верёвки. Даже нищие носят пояса: считается, что они предохраняют от заползания под одежду нечистой силы.

— И за что ж Государь такого, как ты, отличить соизволил? Редкий дворянин с «-вичем» пишется, а по тебе испомещения не видно.

— Так я ж в одних портках тут стою, как увидишь, боярин?

— Дерзок! И непочтителен. Не боярин я. Пётр Владимирович, князь Бахтеяров-Ростовский перед тобою, полуполковник по слову государеву!

— Прости, княже, по неведению сдерзил! — поясной поклон не повредит: обычаи здесь такие. В Китае, читал, и похуже бывают. — А отличил меня Великий Государь за то, что я помог в день бунта в Кремль прорваться, да чуть сам не погиб от взрыва у ворот.

— А вид[167] у тебя, Степан, есть на ту государеву милость? Аль, может, видоки имеются?

— А как же. Жилец Пётр Сухов, Иустинов сын, меня в тот раз к Государю по его вызову в палату приводил. Он и сейчас подтвердить может.

— Ну, посидишь в клети, пока того жильца сыщут. Где, бишь, он обитает-то?

— Чего искать? Он сейчас на улице, за людьми приглядывает. Он нас сюда и пригнал…

Возражения не были приняты во внимание и стрелец, ухватив меня сзади за руки, выволок на обширный двор и впихнул в какую-то пристройку возле старостовой избы. Несмотря на лето, день не баловал теплом и сидеть тут в одних штанах было неприятно. Грелся при помощи гимнастических упражнений и бега на месте. Выпустили часа через полтора, вновь заволокли в амбар, где тот же самый писарчук всё-таки записал, как полагается, мои данные, включая возраст и умения, начиная от ухода за лошадьми и заканчивая заряжанием пушки — последнее я знал только в теории, но Стёпка, в голове которого сейчас обретался мой разум, наблюдал за теперешними артиллерийскими приёмами ещё при жизни своего отца-пушкаря. Авось не оплошаю.

Знакомцы мои за это время уже куда-то подевались и по окончании записи я оказался в незнакомой компании «рекрутов». Вдесятером, под охраной немолодого служилого с саблей и луком, нас отвели на конец села, загнав в натопленную по-чёрному баню. Увы, долго поблаженствовать не довелось: примерно через полчаса оттуда нас погнали, чтобы впустить другой десяток. Выгнали, впрочем, недалеко: за околицей тремя ровными рядами расположились примитивные холщовые палатки, по сути состоящие из двускатной крыши и двух боковых стенок. Скорее их можно назвать навесами. В отдалении стояли два больших походных шатра, один из