Ледяная тюрьма - Дин Кунц

Сзади появился и Пит Джонсон, с трудом и проклятиями льду и всему остальному выбиравшийся из узкого и тесного лаза, соединявшего расселину с пещерой под куполом. Ясное дело, ему в этом коридоре пришлось тяжелее, чем остальным полярникам. Непонятно, как вообще такие широкие плечи пролезли через узенький коридор.

— Давай-ка наряжаться, — сказал ему Харри. Голос его прозвучал гулко и вообще как-то диковинно: своды над амфитеатром действовали как резонансная акустическая камера. — Не будем зря транжирить время.

Они и в самом деле на удивление споро освобождались от своих тяжелых полярных одежд, чтобы поменять их на костюмы для подводного плавания, но поспешность эта подстегивалась каким-то тяжелым чувством обостренного неудобства, усугубленного отчаянностью положения, в котором они находились. Харри, Франц и Роджер уже поплатились за то, что посмели по колено погрузиться в воду круглого бассейна под куполом: ноги у всех троих одеревенели, что уже не предвещало ничего доброго, но, что куда хуже, потрясение от холодной воды исподволь восстанавливало обыкновенную для человеческого организма чувствительность. И вот, притерпевшееся было к невзгодам тело вновь стало ощущать то, что только что не замечалось. Слишком большая чувствительность заставила обратить внимание на истерзанную плоть: ноги, от икр до пальцев и пяток, ныли, болели. В них словно иголок понавтыкали. Они пылали. Все прочие, кроме этой незадачливой троицы, избавлены были, правда, от подобных дополнительных тягот, но и они, переодеваясь, кляли все на свете и, не стесняясь, жаловались, особенно тогда, когда по ходу переодевания приходилось на какое-то время обнажаться. Да, верно, под куполом ветра не было, но мороз-то никуда не делся: минус тридцать, а то и пониже. Поэтому всяк старался переодеваться, так сказать, поэтапно, по частям, меняя одну деталь гардероба на другую, не обнажая при этом тела. Сначала снимали верхние сапоги, потом сапоги валяные, потом носки и стеганые штаны, а затем длинные кальсоны, и сразу же после этого человек вползал в обтягивающие штаны водолазного костюма. Потом точно так же переодевающийся обходился с той частью наряда, что надевалась выше пояса: скидывались куртка, блуза, свитер, сорочка, теплая нижняя сорочка и мгновенно натягивался обтягивающий жакет на резине и с туго затягивающимся капюшоном.

Скромность и вообще верность приличиям тут в принципе могла оказаться столь же смертоносной, сколь и леность. Когда Харри поднял глаза, запихав себя в водолазные штаны, он увидел голые груди Риты, воевавшей как раз с водолазной курткой. Кожа у нее сделалась гусиной, плоть имела иссиня-белесую окраску, и все тело покрывали глубокие борозды. Она торопливо застегнула свой жакет, поймала взгляд Харри и подмигнула ему.

Харри восхищался ею. Он-то мог догадываться, как она должна была сейчас мучиться: ее, наверное, просто обессиливал и душил страх. Ведь она уже была не на льду. Теперь она оказалась во льду, внутри льда. Как в могиле. Запечатанная в усыпальнице. Сколь же острым должно быть чувство ужаса. Прежде чем они доберутся через туннель до подлодки и безопасности, — если, в самом деле, им суждено проделать это путешествие и не погибнуть, — она наверняка, тут сомневаться не приходится, не один раз припомнит и вновь переживет все подробности гибели своих родителей и того суда божия, которому она подверглась, когда ей было всего шесть лет.

Питу никак не удавалось запихнуть себя в свой костюм. Он громогласно вопрошал:

— Да что это такое? Неужто эти русские — пигмеи?

Все расхохотались.

Ничего особенно смешного в его словах не было. То, что они так легко рассмеялись, лишний раз доказывало, в каком страшном напряжении они находятся. Харри чувствовал, что, того и гляди, всех охватит паника.

Из громкоговорителя на потолке рубки раздался голос, принесший дурную весть. Новость не предвещала ничего хорошего никому, хотя все ее ждали. А что мог сообщить офицер из торпедного отсека?

— Эта переборка опять вспотела, капитан.

Горов отвернулся от шеренги видеодисплеев и потянул микрофон на себя.

— Торпедная, ответьте капитану. Скажите, эта влага конденсируется в виде тонкой пленки? Так, как раньше? Или заметны какие-то изменения?

— Так точно. Все почти точно так же, как раньше.

— Следите в оба глаза за этой переборкой.

Эмиль Жуков сказал:

— Раз уж мы теперь знаем, каков слой льда над нами, стоит, быть может, поднять лодку. Ну, пусть глубина будет сто восемьдесят метров. Мы тогда окажемся прямо на уровне края чаши. Я имею в виду выемку в днище айсберга.

Горов покачал головой.

— Теперь нам достаточно тревожиться лишь об этой запотевшей переборке. Больше никаких причин для беспокойства у нас нет. А если мы поднимемся на полсотни метров повыше, то, вполне возможно, положение с переборкой в торпедном отсеке не поправится, но появятся и другие заботы. Надо будет бояться, как бы айсберг не задрейфовал еще в какое-нибудь иное течение. Да и это, в котором мы сейчас, может свернуть куда-нибудь.

Горов понимал тревогу своего первого помощника, но не мог с ним согласиться. Если они, желая понизить чудовищное давление на обшивку своего судна, поднимутся метров на тридцать, то «Погодин», в сущности, окажется внутри чаши в теле айсберга, уподобившись не родившемуся еще младенцу в чреве матери. Все бы ничего, но вдруг айсбергу вздумается ускорить или замедлить движение, а команда подлодки не сумеет уследить за переменчивым настроением ледовой горы, что тогда? Если вдруг скорости лодки и горы станут неодинаковы, а подводники заметят это слишком поздно, то произойдет столкновение. Или лодка врежется носом в лед, начинающийся за пределами чаши, или напорется на него кормой.

— Курс прежний. Так держать! — распорядился Горов.

* * *

Тетрадка обладала какой-то колдовской властью, так что Гунвальд испугался. То, что предстало глазам шведа, потрясало, вызывало отвращение, он прямо-таки заболел, но не мог заставить себя отложить тетрадку в сторону. Нет, он листал все дальше и дальше, пожирая страницу за страницей, вот и еще одна, и еще, и опять. У него было такое чувство, что он — как бы дикий зверь, набредший на полусъеденную хищником плоть и вывалившиеся кишки своего собрата. Он обнюхивал останки с ревностным пылом, со страхом, но не настолько сильным, чтобы преодолеть любопытство, стыдясь того, что делает, но не имея сил стряхнуть с себя гибельные и смертоносные, но немыслимо притягательные чары, источаемые той ужасающей участью, которая может постичь собрата, товарища, да и тебя самого — любого из принадлежащих к твоему роду.

В каком-то смысле эту тетрадку можно было бы счесть своего рода медицинским журналом или этаким дневником, регистрирующим становление и укрепление помешательства: эта летопись из недели в неделю старательно регистрировала перемены в душе, странствующей из краев здравомыслия в страны безумия — пусть, надо думать, сам владелец этой хроники и не имел в виду ничего подобного, поступая так, как он поступал. Самому владельцу дневника, человеку, несомненно, если не сумасшедшему, то сходящему с ума, его предприятие представлялось, видимо, чем-то наподобие исследовательского проекта, научной экспедиции или сбора данных из наличных источников, в том числе доступных широкой общественности. Все эти данные, которые собирал безумный летописец, касались воображаемого заговора против Соединенных Штатов и против демократии вообще, где бы она, эта демократия, ни пыталась утвердиться. Вырезки из газет и журналов располагались в хронологическом порядке, с указанием даты публикации, и старательно крепились к страницам тетрадки целлофановой лентой. На полях каждой страницы хроникер иногда оставлял свои комментарии.