Личный досмотр - Максим Гарин

— В долг живешь, говнюк. В долг, ты понял?! И попробуй только этот долг не отработать. Скажешь все, что знаешь, до последнего слова, а вздумаешь юлить, задницу свою беречь, имей в виду: из-под земли достану и обратно в землю вобью.., башкой вобью, понял?

Мурашов кивал в такт его словам, по-прежнему не в силах отвести взгляд от усатого лица, тоже перепачканного и исцарапанного, а вдобавок еще и обожженного. Быстрому Стасу на протяжении его бурной жизни приходилось слышать множество угроз в свой адрес, причем сплошь и рядом его враги пытались привести свои угрозы в исполнение, но впервые в жизни он понимал, что выхода действительно нет и все попытки сопротивления бессмысленны. Он понимал это не умом, который все еще привычно барахтался, выискивая и даже находя пути к спасению, а сердцем, печенью, селезенкой — глубинной, истинной сущностью организма, впервые по-настоящему ощутившего страх смерти и согласного на все, чтобы больше никогда не испытывать этого тошнотворного чувства.

Ни один из них не услышал потустороннего завывания сирены и визга тормозов. Комбат понял, что помощь наконец прибыла, только когда резиновая дубинка заплясала по спине, голове и плечам, а чьи-то грубые руки оторвали от Мурашова и бросили саднящим лицом на мокрый теплый капот милицейского «форда». Он молчал и не оказывал сопротивления, понимая, что омоновцам; спецназовцам, или кем они там были, сейчас не до нюансов, и только когда его с заломленными за спину руками проводили мимо Мурашова, он крепко уперся в асфальт ногами и, подняв голову, хрипло сказал:

— Ты запомнил?

Заминка стоила ему еще двух ударов по почкам и одного по лицу, но он успел увидеть, как Быстрый Стас утвердительно кивнул в ответ.

* * *

На исходе третьих суток того, что в разговорах с сокамерниками Борис Иванович именовал «оздоровительным отдыхом», дверь камеры с лязгом и скрежетом открылась, и тумбообразный прапорщик, на лице которого навеки застыло выражение профессиональной угрюмости, стоя на пороге, выкрикнул:

— Рублев, на выход с вещами!

Комбат сгреб лежавшую в изголовье кровати (или «шконки», как именовали ее образованные соседи Бориса Ивановича) куртку и, перебросив через плечо, двинулся к выходу.

— Счастливо, Иваныч! — донеслось из разных концов огромной, до отказа набитой людьми камеры. — Ни пуха ни пера!

Вертухай удивленно повел бровями, отчего его жирное лицо приобрело глуповатое выражение: молчаливого новичка было приказано подсадить к уголовникам, чтобы стал поразговорчивей, и вот извольте-ка полюбоваться — провожают как пахана... Он посторонился, давая этому странному молчуну дорогу, и, скомандовав: «К стене!», с грохотом и лязгом запер дверь камеры.

— Вперед! — выкрикнул прапорщик, и Борис Иванович, повернувшись, зашагал по коридору следственного изолятора к видневшейся впереди решетке, возле которой маялся еще один вертухай — этот, насколько мог разобрать с такого расстояния Рублев, ходил в чине старшины.

— Вот скажи мне, прапорщик, — не выдержав, поинтересовался он, — зачем это вас, вертухаев, одевают как военных? Тебя бы ко мне в батальон, ты бы через час на нары запросился...

— Ррр-азговорчики! — прикрикнул на заключенного прапорщик.

Борис Иванович поморщился.

— И голос у тебя как у проститутки, которую клиент обобрал, — дружелюбно заметил он, на ходу пытаясь сообразить, куда его ведут: если на допрос, то почему с вещами, а если в суд — не рановато ли?.. В другую камеру, что ли? — Когда сложный, напоминающий какой-то ритуальный танец процесс прохождения через многочисленные решетчатые двери завершился, Борис Иванович с удивлением увидел стоявшего возле столика дежурного знакомого толстяка в огромных квадратных очках с сильными линзами.

— О, — сказал он, — и вас повязали?

Антон Антонович весело развел пухленькие короткие ручки в стороны, давая понять, что пути господни неисповедимы и что все мы там будем.

— Забирайте вашего клиента, — неодобрительно проворчал дежурный. — На допросах молчит как рыба об лед, зато тут соловьем разливается.

— Это я просто стараюсь себя хорошо вести, — с охотой пояснил для присутствующих Рублев. — Обычно, когда меня тычут дубиной в спину, я отбираю дубину и втыкаю ее тыкальщику в.., ну, сами понимаете. Но это же против здешних правил, насколько я понимаю. Или я был не прав?

Дежурный скривился, словно отведал недозрелый лимон.

— Кончайте трепаться, Борис Иванович, — сказал адвокат Подберезского. — Нас ждут, у нас еще масса дел.

Комбат получил у дежурного свои документы и личные вещи, расписался в какой-то бумажке и вслед за Антоном Антоновичем покинул гостеприимные стены СИЗО.

— А вы Знаете, Антон Антонович, — со вздохом сказал он, шагая через двор, — Андрюху они, сволочи, убили. Это я виноват. Черт меня дернул лезть в эту кашу...

— Рад, что вы это понимаете, — ядовито откликнулся толстяк. — Дикий Запад, мальчишество... Какого черта вы ушли из армии, если жить без стрельбы не можете?

Комбат удивленно покосился на него: это были совсем не те слева, которых он ожидал от добродушного толстяка в ответ на сообщение о смерти Подберезского.

Впрочем, решил он, у каждого свои способы держать себя в руках. Сколько людей, столько и способов...

— Похоронили уже? — спросил он.

— Кого? — рассеянно отозвался адвокат, сосредоточенно копаясь во внутреннем кармане пиджака.

«Вот сволочь», — подумал Комбат.

— Подберезского, — сдерживаясь, ответил он.

— Подберезского? А, Андрея... Нет еще, вас ждут.

На выходе Антон Антонович раздраженно ткнул в нос охраннику какую-то бумажку, которую выудил наконец из недр своего необъятного пиджака, и, колобком выкатившись на улицу, глубоко вздохнул полной грудью.

— Сигарету? — спросил он.

Борис Иванович с сомнением посмотрел на протянутую пачку. Какого черта, подумал он. Кому оно нужно, мое здоровье? Кому и что я все время пытаюсь доказать? Ведь ясно же, что ни черта я в этой жизни не смыслю и гроша ломаного не стою. Провести парня через весь Афган, целым и невредимым отправить его домой, к маме, а потом взять и погубить — через пятнадцать лет, в центре Москвы, погубить из-за каких-то двух вагонов вонючего железа... Вот сам бы и лез под пули, если невтерпеж...

Ему вдруг показалось, что увеличенные мощными линзами глаза толстяка таят усмешку, и не усмешку даже, а насмешку, и он почувствовал, что начинает понемногу свирепеть.

— Послушайте, вы, — сдавленно заговорил он, отталкивая руку с открытой пачкой «Мальборо», — законник, мать вашу...

Кто-то, незаметно подойдя сзади, положил ему на плечо тяжелую ладонь. Борис Иванович не глядя стряхнул ее, но ладонь немедленно вернулась на место, назойливая, как осенняя муха.