Блез Паскаль. Творческая биография. Паскаль и русская культура - Борис Николаевич Тарасов

образом констатировать гениальную одаренность у “простака” и в одной из последних статей писал: “…погибать от избытка умственных сил – какая славная погибель. Это судьба Пико-де-Мирандолы и Паскаля”.

Фигура французского ученого и мыслителя привлекала к себе внимание и Герцена, который в 1836 году философствовал в вятской ссылке: “Да, все теории о человечестве – вздор. Человечество есть падший ангел; откровение нам высказало это, а мы хотели сами собою дойти до формулы бытия его и дошли до нелепости (эклектизм). Все понимавшие верили в потерянный рай – Вико, Паскаль…”. В рассказе “Первая встреча”, напечатанном в то же время, с помощью образа Паскаля один из героев характеризует “наше время, когда все дышит посредственностью, все идет к ней, в наш век, который похож на Паскаля, не на Паскаля всегда (слишком много чести), а на Паскаля в те минуты, когда он принимал Христову веру потому, что не отвергал ее”.

Чтобы понять интерес и двойственное отношение Герцена к Паскалю, необходимо не забывать, что в первоначальный период своей творческой деятельности первый стремился соединить на общей основе естественнонаучное и социально-философское знание с “божественным откровением” религии. В июле 1833 года Герцен писал Н.П. Огареву, что “мир ждет обновления, что революция 89-го ломала – и только, но надобно создать новое палин-генезическое (возрождающее – Б.Т.) время, надобно другие основания положить обществом Европы, более права, более нравственности, более просвещения. Вот опыт, это S – Sim…”. Через год на допросе Герцен заявит, что находил в сенсимонизме развитие учения о совершенствовании человеческого рода, начало той фазы в христианстве, когда оно будет принято и исполнено не столько в наружных формах, сколько в смысле “истинной благодати и нравственности”.

Но уже в ссылке происходило переосмысление христианского социализма и религиозного обоснования общественной эволюции. В духовном развитии Герцена наблюдался процесс отказа, говоря его собственными словами, от “содомизма религии и философии” и перехода к “реализму”, который его идейный оппонент Хомяков называл “свирепейшей имма-ненцией”. Преодолению сенсимонистских мечтаний и традиционных христианских ценностей способствовало и чтение “Сущности христианства” Фейербаха, и серьезное изучение Гегеля. В результате Герцен отверг диалектику как средство “гонять сквозь строй категорий всякую всячину” и как логическую гимнастику в оправдании наличного бытия и воспринял ее как “алгебру революции”, не оставляющую “камня на камне от мира христианского, от мира преданий, переживших себя”.

Герцен считал также, что необходимо сражаться с “буддизмом” в науке, “одействотворять” знание и усовершенствовать на его основе текущую жизнь. Таково, по его мнению, направление истории в борьбе “консервативности” старого мира религиозных призраков и социального неравенства с “вечным движением и обновлением”.

В рамках неотчетливого гуманизма “реализм” Герцена заставлял его не только, скажем, выступать против крепостного права или доказывать правомерность революционных действий в России, но и порою связывать социальные и нравственные преобразования с физиологическими законами. Поэтому, выводы о прогрессе, случалось, сводились к тому, что “человек равно может найти “пантеистическое” наслаждение, созерцая пляску волн морских и дев испанских, слушая песни Шуберта и запах индейки с трюфелями”. Подобные выводы создавали немалое драматическое напряжение в жизни Герцена. Однако, как писал П.В. Анненков, едкий анализ его критического и обличительного ума, переходившего “с неистощимым остроумием, блеском и непонятной быстротой от предмета к предмету”, умолкал перед нравственными побуждениями и благородными помыслами.

Своеобразие личности и особенности внутреннего развития Герцена накладывали свой отпечаток на восприятие философской мысли Паскаля. В словах героя “Первой встречи” сквозят сомнения по отношению к “Христовой вере” французского мыслителя, наблюдения которого над человеческой природой он никогда не переставал ценить. В книге “С того берега”, написанной после революционных событий 1848 года в Европе и отражающей пережитую автором драму, есть такие строки: “Паскаль говорил, что люди играют в карты для того, чтоб не оставаться с собой наедине. Мы постоянно ищем таких или других карт, соглашаемся даже проигрывать, лишь бы забыть дело. Наша жизнь – постоянное бегство от себя, точно угрызения совести преследуют, пугают нас”. Этот вывод Паскаля Герцен вспоминал и цитировал неоднократно. Примечательно, что и Александр Блок, касаясь в своей речи “Крушение гуманизма” духовного состояния человека в XIX веке, цитирует известного швейцарского историка культуры Гоннегера: “Мы имеем право сказать о себе словами Паскаля, что человек бежит от самого себя. Таков недуг нашей эпохи, и симптомы его так же очевидны для человека мыслящего, как физическое ощущение приближения грозы”.

Не раз вспоминал Герцен, например, в той же книге “С того берега”, и другую мысль Паскаля: “То, что люди бегут от покоя, не умеют оставаться наедине с собой, имеет вполне действительное основание: оно состоит в нашем природном несчастном положении, мы слабы и смертны, мы столь жалки, что ничто не может нас утешить, когда ничто нам не мешает думать об этом, и когда мы видим только самих себя”.

В статье “Прививка конституционной оспы”, напечатанной 1 марта 1865 года в “Колоколе”, Герцен вновь по-своему истолковывает паскалевские образы для характеристики современного положения вещей: “Мы пережили в темную, глухую ночь, рядом сновидений, всю западную эпопею. Паскаль говорит, что царь, спящий полсуток и видящий во сне, что он пастух, и такой же сонливый пастух, также видящий во сне, что царь, – равны. К нашему меньшинству это совершенно идет, тем больше, что сны наши не были простые. Мы дремали – слыша сквозь сон какой-то стон, разлитой в воздухе, дремали – придавленные свинцовой гирей, и притом сны были так ярки, так ясны, что их можно назвать временным переселением душ”.

Полутора же годами ранее в том же “Колоколе” Герцен воспользовался ссылкой на Паскаля, чтобы подвергнуть критике неаполитанскую жизнь той поры. “Паскаль говорит, что если б у Клеопатры линия носа была другая, то судьбы древнего Рима были бы иные. Тут нет ничего удивительного. Шутка – линия носа! Линия вообще! Отнимите у Неаполя линию моря, линию гор, полукруг его залива, что ж останется? Кишащее гнездо нравственной ничтожности и добродушного шутовства, грязь, вонь, нестройные звуки, ослиный крик возчиков и самих ослов, крик и брань торговок, дребезжанье скверных экипажей и хлопанье бичей – рядом с совершенным умственным затишьем и с отсутствием всякого стремления выйти из него”.

Имя Паскаля встречается и на страницах “Былого и дум”. Характеризуя Прудона, Герцен отмечал: “Говорят, что у Прудона германский ум. Это неправда, напротив, его ум совершенно французский; в нем тот родоначальный галло-франкский гений, который является в Рабле, в Монтене, в Вольтере и Дидро… даже в Паскале”.

В 1888 году вышло первое на русском языке полное издание “Мыслей” в переводе П.Д. Первова, который