Кровь цветов - Анита Амирезвани

— Вы нам теперь невестки, — с улыбкой сказала Малеке, — особенно вы, ханум.

Было странно и все же нужно думать о моей матушке как о невестке женщины вдвое моложе ее.

Когда Малеке ушла, матушка попросила детей проводить ее до ближайшего базара, где купила мешок бараньих костей подешевле. Бросив в котел с водой, она варила их с пригоршней овощей. Давуд проснулся, недоуменно оглядел комнату и спросил, кто мы такие.

— Друзья, — сказала матушка, — готовим тебе целебный суп.

Он поворчал, а потом снова улегся.

Я оставалась на тюфяке в полузабытьи. Время от времени я засыпала, чтобы опять проснуться от боли в челюсти и голодных судорог в желудке. Спать было трудно, потому что у Малеке оказалось шумно. Шесть других семей жили в каморках вокруг общего двора, включая Катайун, ее брата Амира и их матушку, так что суета была непрестанной. Меня одолевали запахи: ночные отбросы, прогорклое масло, жуткий запах крови зарезанной курицы, едкие испарения варящихся бобов, зловонная обувь, стоявшая во дворике, постоянный смрад тесного жилья. А потом — бесконечные звуки: мать, кричащая на ребенка, который не хочет учить урок, муж, орущий на жену, соседи, сражающиеся за каждый медяк, колеса, визжащие на неровной глинистой улице, стук ножей, нарезающих овощи, невнятные молитвы, стоны боли и горя, — все это я слышала одновременно. Дом Гостахама был тих, словно крепость.

Единственной мыслью, удерживавшей меня от отчаяния, было сознание, что мне принадлежит дорогой ковер. Когда я выздоровею, то найду голландца и завершу сделку. Как только серебро окажется в моих руках, я начну другой ковер с Малеке и Катайун. Мечтала нанять и других, чтобы на станках было сразу много ковров, совсем как в шахской мастерской. Тогда, может быть, мы с матушкой сможем наконец заработать достаточно денег, чтобы содержать себя и жить как хочется.

Челюсть моя заживала больше недели, прежде чем я смогла начать поиски голландца. Мне не хотелось идти к нему, пока я была избитой и израненной, он мог легко решить, что я возьму любую цену за свой ковер. Когда я сказала матушке о своем намерении отыскать его, она ответила лишь: «Буду готовить». Она все еще почти не разговаривала со мной. Гнев этот ранил меня, и я надеялась, что деньги от голландца успокоят ее.

Матушка взяла наши последние деньги и купила цыпленка на маленьком базаре возле дома Малеке. Во дворике она перерезала ему горло, пока дети соседей завистливо смотрели на это, потом ощипала птицу и сварила в горшке со свежей зеленью. Малеке пришла в этот вечер домой на запах тушеной курятины, наслаждения, которого она давно была лишена. Мы все пировали, и даже Давуд сел и проглотил немного еды, объявив ее «райской трапезой».

На следующий день была среда, день, который голландец проводил на базаре. Поздно утром матушка разогрела остатки курятины и подала мне их с лепешкой. Я поела, а потом надела свою последнюю хорошую одежду — розовую рубаху, подарок Нахид, и лиловый халат, — хотя знала, что никто не обратит на это внимания.

— Скоро вернусь, надеюсь, с деньгами, — сказала я.

— Удачи, — сухо сказала матушка, не глядя на меня.

Не накидывая пичех, чтобы голландец смог узнать меня, я зашагала через базар к Лику Мира. Даже после краткого пребывания в доме Малеке я больше не чувствовала себя принадлежащей к Большому базару с видом на дворец падишаха и его мечеть с лимонными куполами, такими яркими на синем небе, ибо теперь я жила в месте, где надо было бороться, даже чтобы просто навести чистоту.

В одном из проулков я столкнулась с юным музыкантом, игравшим на кяманче. Он выглядел еще грязнее и неприбраннее, чем прежде. Я поспешила пройти, потому что у меня не было монеты подать ему. Сколько нищих было в городе! Впервые появившись в Исфахане, я их даже не замечала.

Добравшись до ковровых лавок, я притворилась разглядывающей товары на прилавках, надеясь услышать знакомый чужеземный голос. Чтобы провести время, я изучала молитвенный коврик, изображавший переливчатую полосу соболье-черного шелка меж двух белых колонн, соединенных аркой. Узлы были такими ровными, а рисунок таким ясным, что я невольно забыла о боли.

Хотя я провела много времени в лавках, но не видела и не слышала никаких признаков голландца. Все еще не теряя надежды, я принялась расспрашивать торговцев, не знают ли они его или где он живет. Один из них, дородный мужчина, едва различимый сквозь пелену опийного дыма внутри лавки, сказал:

— Я не видел его уже несколько дней.

Должно быть, я выглядела встревоженной, потому что он посмотрел на меня с ухмылкой и предложил денег на что угодно. Я бросилась прочь из его лавки, придерживая чадор под подбородком.

Становилось все холоднее. Я дышала на руки, чтобы согреть их, присев на минуту возле одной из лавок. Торговец кофе пробежал мимо с подносом, уставленным дымящимися джезве, распевая хвалу своему питью, взбадривающему кровь. Я жадно посмотрела на горячий напиток, но заплатить было нечем.

Припомнив, что в тот первый раз, когда нашла голландца, я видела его разговаривающим с молодым купцом, я медленно побрела к той лавке. Он был один и сидел на подушке с деревянным столиком на коленях, развернув перед собой счетную книгу.

— Салам алейкум, — сказала я.

Он ответил на приветствие и спросил, чем может помочь.

— Вы знаете ференги с голубыми глазами?

— Голландца, — подтвердил он, вставая, чтобы помочь мне.

Мое сердце вздрогнуло, потому что своей подстриженной бородкой и стройностью он напомнил мне Ферейдуна. Покраснев, я отвела взгляд.

— Я ищу его по очень срочному делу, — сказала я. — Вы не скажете, где его найти? Вы его не найдете, — сказал купец. — Он уехал.

— Из Исфахана?

— Из Ирана.

Сердце заколотилось так часто, что я испугалась, оно вылетит через мое горло, и мне пришлось опереться на прилавок.

— Что вас беспокоит, ханум? — учтиво, как к замужней женщине, обратился ко мне купец.

— Я… я нездорова, — ответила я, пытаясь овладеть собой.

После всего, что случилось со мной и с моей матушкой, я не могла вынести мысли о том, что моя единственная остававшаяся надежда на будущее украдена.

— Прошу вас присесть и отдохнуть, — сказал он.

Я опустилась на подушку, стараясь прийти в себя, пока он подзывал торговца и платил ему за чашку кофе. Быстро выпив ее, я благодарно почувствовала знакомое тепло, разошедшееся по жилам.

Конечно, я возбудила любопытство купца.

— И какое у вас дело с голландцем? — спросил он, стоя по-прежнему на уважительном отдалении.

— Он думал купить у меня ковер, который я соткала, — объяснила я. — Его слуга забрал его неделю назад, и с тех пор я о нем не слышала.

Очень трудно было скрыть боль, которую я чувствовала. Я думала о Нахид, как она удерживала на лице маску хладнокровия. Я делала то же, вонзая ногти в ладони.