Под знаком черного лебедя - Дэвид Митчелл

– Гэри Дрейк!

Сама невинность:

– Да, мисс Липпетс?

Все оборачивались на Гэри Дрейка, а потом на меня. Интересно, заревет ли Тейлор, Школьный Заика? На меня налепили ярлык, который мне теперь до конца жизни не отодрать.

– Ты считаешь, что это смешно, Гэри Дрейк?

– Простите, мисс, – Гэри Дрейк улыбнулся без улыбки, – я, похоже, где-то подцепил гадкое заикание…

Кристофер Твайфорд и Леон Катлер затряслись от сдавленного смеха.

– Вы двое, тихо!

Они заткнулись. Мисс Липпетс не дура. Послать Гэри Дрейка за эту шуточку к мистеру Никсону – верный способ обнародовать ее по «школьному телеграфу». Впрочем, скорее всего, она и так разойдется по всей школе.

– Это омерзительная, жалкая, презренная выходка с твоей стороны, Гэри Дрейк!

Недочитанные слова с сорок первой страницы «Повелителя мух» взлетели и облепили мое лицо роем пчел.

На седьмом и восьмом уроке у нас музыка, ее ведет мистер Кемпси, наш классный руководитель. Алистер Нёртон занял мое обычное место рядом с Марком Бэдбери, так что я, не говоря ни слова, пошел и сел с Карлом Норрестом, королем прокаженных. Бест Руссо и Флойд Чейсли так давно вместе выступают в роли прокаженных, что уже практически женаты. Мистер Кемпси все еще злился на нас за историю с Макнамарой. После того как мы хором произнесли «Добрый день, мистер Кемпси!», он швырнул в нас тетради, как Оджоб в «Голдфингере» швыряет шляпу.

– Я решительно не вижу, что может быть «доброго» в сегодняшнем дне, на протяжении которого вы превратили в руины основополагающий принцип общеобразовательной школы. А именно – то, что она является местом, где предположительно интеллектуальные сливки сливок делятся своей утонченной сущностью с другими фракциями молока. Аврил Бредон, раздайте учебники. Глава третья. Сегодня очередь Людвига ван Бетховена подвергнуться четвертованию.

На уроках музыки мы не музицируем, как можно было бы подумать. До сих пор в этой четверти мы занимались исключительно переписыванием кусков из «Биографий великих композиторов». Пока мы это делаем, мистер Кемпси снимает замок с проигрывателя и ставит пластинку с записью музыки этого композитора. Самый мажорный голос на земле зачитывает вступление, где перечисляются самые великие произведения этого композитора.

– Не забудьте, вы должны изложить биографию композитора своими словами, – предупредил мистер Кемпси.

Учителя вечно твердят это «своими словами». Терпеть не могу это выражение. Писатели тщательно подбирают слова и плотно сбивают во фразы. У них такая работа. Почему мы должны снова разбирать фразы на слова лишь затем, чтобы потом кое-как сложить обратно? Как написать «капельмейстер», не употребляя слова «капельмейстер»?

На уроках мистера Кемпси все обычно и так ведут себя тихо, но сегодня атмосфера в классе была похоронная. Ход урока нарушила только новенькая девочка по имени Холли Деблин – она попросилась в медкабинет. Мистер Кемпси лишь показал на дверь и беззвучно произнес: «Иди». Девочек в третьем классе отпускают в туалет и к медсестре гораздо охотней, чем мальчиков. Дункан Прист говорит, что это из-за «месячных». «Месячные» – очень загадочное явление. Девочки не говорят о них в присутствии мальчиков. Мальчики особо не шутят о них, чтобы не выдать, как мало они на самом деле знают.

Глухота Бетховена была ярким моментом в посвященной ему главе «Биографий великих композиторов». В те годы композиторы полжизни слонялись по Германии в поисках разных архиепископов и эрцгерцогов, которые дали бы им работу. Другую половину жизни они, видимо, гробили в церкви. (Мальчики-хористы Баха за четыре года после его смерти извели оригиналы его рукописей на обертку для бутербродов. Эти два факта – единственное, что я вынес из уроков музыки в текущей четверти.) Я добил Бетховена за сорок минут, намного раньше остального класса.

– «„Лунная соната“, – сообщил наимажорский голос, – это одна из самых любимых вещей в репертуаре любого пианиста. Сочиненная в тысяча семьсот восемьдесят втором году, соната вызывает в воображении лунный свет над широкими спокойными водами после того, как утихла буря».

Пока играли «Лунную сонату», у меня в голове зашевелилось стихотворение. Оно называлось «Сувениры». Мне очень хотелось записать его в тетради для черновиков, но я не осмелился – на уроке, да еще в такой день, как сегодня. (А теперь оно уже исчезло, кроме одной строчки: «Солнечный свет на воде – сонная мишура». Стоит один раз не записать, и все.)

– Джейсон Тейлор! – Мистер Кемпси заметил, что я уже не погружен в книгу. – У меня к тебе поручение.

В школьных коридорах во время урока есть что-то зловещее. Обычно самые шумные уголки теперь безмолвны. Словно нейтронная бомба взорвалась, уничтожив все живое, но сохранив здания. Голоса доносятся будто из-под воды – они исходят не из классов, но из провалов между жизнью и смертью. Самый короткий путь в учительскую – по внутреннему двору, но я выбрал длинный путь, через старый спортзал. Когда учитель посылает тебя с поручением, это время передышки, когда никто тебя не достанет, – чем-то похоже на клетку «бесплатная парковка» в «Монополии». Я хотел немного растянуть пространство свободы. Я топтал истертые половицы, по которым когда-то ходили колесом мальчишки, потом отравленные газом на Первой мировой. Одну стену старого спортзала закрывают поставленные друг на друга стулья, зато вдоль другой стороны идет шведская стенка, по которой можно лазить. Мне почему-то захотелось выглянуть в окно под самым потолком. Я ничем не рисковал. Если услышу, что кто-то идет, просто спрыгну.

Имейте в виду – стоит очутиться наверху, и оказывается, что это гораздо выше, чем представлялось снизу.

Стекло было мутное от многолетних напластований грязи.

День стал тяжелым и серым.

Такой тяжелый и серый день не может не кончиться дождем. «Лунная соната» вышла на орбиту у десятой планеты. Дрозды жались друг к другу на водосточной трубе, глядя, как школьные автобусы с грохотом въезжают на большой двор перед школой. Дрозды – взъерошенные бунтари, не знающие, куда себя приткнуть, как аптонские панки, что ошиваются у памятника павшим на войне.

«Единожды Глист – на всю жизнь Глист», – издевался Нерожденный Близнец.

Точки в глубине черепа, за глазами, болели от близости дождя.

Пятница придет, куда она денется. Но стоит мне войти домой после школы, как выходные начнут потихоньку умирать, а понедельник – подкрадываться ближе и ближе с каждой минутой. Ведя с собой еще пять таких дней, как сегодняшний, хуже сегодняшнего, намного хуже сегодняшнего.

«Повесься».

– Эй, Тейлор! Тебе повезло, что я не учитель, – вдруг сказал девичий голос, и я чуть не сверзился с пятнадцати футов, а то быть бы мне мешком переломанных костей.

Я смотрел сверху вниз на Холли Деблин, которая смотрела на меня снизу вверх.

– Да уж.

– А ты почему не в классе?