Пыльная зима - Алексей Слаповский

Талия особенно заинтересовало то, о чем автор сказал лишь вскользь: бывает такое, добросовестно констатировал Ф.Н. Эргонт, что люди совершенно разных национальных типов больше похожи друг на друга, чем люди внутри одного национального типа, и дело не столько в этнически характерных признаках, а в тех чертах лица, которые являются выражением внутреннего склада личности, его ума, характера и склонностей.

В самом деле, подумал тогда Талий, много – вне национальности – весьма похожих людей. Просто ли это случайное сходство или свидетельство какой-то общности, похожести внутренней?

Разыскивая и читая книги, Талий узнал, что не только всем известный Ломброзо занимался исследованиями контуров черепа и зависимостью от них интеллекта, пытались это сделать – и не обязательно с точки зрения криминалистики – многие серьезные ученые, в том числе отечественные: Г.С. Страхов, П.С. Чежевский, Л.Л. Кройдо, М.К. Карев и другие.

Но и криминалистика пригодилась, всемогущий и всюду проникающий Витя Луценко достал ему на два дня уникальную книгу для служебного милицейского пользования: «Составление словесного портрета». Из этой книги следовало, что описать лицо любого человека, пусть даже и не совсем точно, довольно просто. Нос – прямой, короткий, длинный, с горбинкой, широкий… Овал лица… Подбородок…

Скулы… Контур бровей… Вырез глаз… Наклон и величина лба… Волосы…

Но тем менее именно этой простоты, в сущности, захотел добиться Талий, он захотел создать свою классификацию или, можно сказать, таблицу типов внешности – вроде таблицы Менделеева, только не с точными названиями, а, конечно, описательными. Найти эти названия предстояло в конце работы, а пока было самое трудоемкое: определить типы внешности, их количество (основных, естественно). И вот все эти пятнадцать лет, исполняя свои служебные обязанности и занимаясь плановой научной работой, Талий свободное рабочее время, а его всегда оставалось довольно много, посвящал этим занятиям. Тем более что они близки были его научной теме, и никто не заподозрил бы, что он увлечен чем-то посторонним.

Он пролистал и просмотрел огромное количество книг, старых и новых журналов и газет – с гравюрами, рисунками, портретами, фотографиями. Он копировал эти изображения, сортировал, раскладывал по папкам, которых за первые пять лет накопилось несколько сотен, в каждой – свой тип. Затем, сортируя, сравнивая и анализируя, Талий все более и более унифицировал эти типы, папок осталось сто пятьдесят, восемьдесят и наконец тридцать. В газете ли, в книге ли, в телевизоре ли – любое лицо Талий безошибочно мысленно помещал в одну из тридцати папок и давно уж не встречает такого лица, какое не подпадало ни под одну из этих тридцати безымянных пока категорий. Пора было как-то назвать их. Талий попытался, но первые же шаги оказались крайне сложными. Он никак не мог выработать принцип классификации. Брать ли только внешние признаки – или сразу же в описании намекать и на характер (ну, вроде: «волевое лицо»)? К тому же Талий начинал задумываться: а что будет, когда он выполнит эту работу? Зачем, собственно, она вообще проделана была? – столько лет, месяцев, дней и даже ночей – потому что иногда, увлеченный, он брал папки домой и просиживал над ними допоздна, рассматривая незнакомые лица с чувствами странными, сложными – особенно ту папку, которую он мысленно назвал «Родственники», то есть изображения людей, похожих на него самого. Оттягивая завершение работы, он начал было классификацию внутри классификации: то есть каждую папку (в которой было двести-триста изображений) раскладывать на – примерно – двенадцать групп.

Но понял, что этому не будет конца – потому что каждую из двенадцати групп захочется поделить еще на десять, а каждую из десяти еще на пять – и конечным результатом станет то, что опять всё рассыплется на единичные изображения…

И не спеша он начал-таки составлять названия типов. Причем называть не сразу, определить сперва обязательные компоненты, которые в название должны войти. После года работы он имел результат. Например, папка № 6: «Повелеваемый тип с мягко-крапчатыми светлыми глазами, удовогнутым носом J-K, среднекостношироким лбом высоты Y и наклона Z, губы рисунка N-M, подбородок…» – и так на полстраницы. Что такое эти всякие повелеваемый, удовогнутый, J-K и N-M – долго объяснять. Как ни старался Талий, ему не получалось сжать определения. И когда работа была закончена, он остался ею недоволен – и доволен, что недоволен. Он решил попробовать другой метод классификации. Как бы художественный. Вроде баловство, но очень его затянуло. Например: «Кучеряво-охальный тип, склонен к прохиндейству, сентиментален, груб, труслив, способен на предательство и на безумный героизм – из-за непомерного тщеславия». Или: «Тип грубошерстный, бычьи-упрямый, честный, если даже убьет или украдет, то согласно гармонии своего внутреннего мира, обусловленного миром внешним, так как при всей своей кажущейся независимости полностью адаптирован к среде». Само собой, все это ненаучно, но Талию доставило большое удовольствие.

Удовольствие он получает, и когда мгновенно, наметанным взглядом, оценивает лицо любого встречного на улице и тут же его классифицирует, причем несколькими способами.

Просматривая всяческие фильмы (любимое его занятие, когда Наташа в театре, когда у нее спектакль), Талий сделал еще одно открытие: существуют специальные актерские типы, режиссеры и прочие, кто этим занимается, бессознательно – и совершенно независимо друг от друга! – отбирают для кино почти абсолютных двойников. Американские актеры такой-то, такой-то и такой-то как две капли воды похожи на российских актеров такого-то, такого-то и такого-то. У актрис случаев сходства еще больше.

Ну и что? – подумал сейчас Талий. И зачем мне все это? Зачем была вся эта работа длиной в пятнадцать лет?

А впрочем, неважно, теперь уже неважно. Она закончена – с целью была проделана, без цели – неважно. Работа закончена, с Наташей он разводится, сына будет видеть раз в неделю. Останется один.

И вот тут-то, предвидел Талий, тут-то нездоровая наследственность отца разовьется в полную силу, и это будет уже не безобидная увлеченность классификацией типов.

А что?

Мало ли.

Что-нибудь, например, в духе того, что произошло с бывшим сокурсником его Валерием Литкиным. Литкин был юноша очень практичный и к разнообразным подлостям жизни готовился заблаговременно. Исторический факультет ему был нужен, конечно, не для того, чтобы стать учителем истории в школе, научным деятелем, археологом и т. п. Историческое образование в ту пору ценилось за то, что давало общественно-политическую подкованность и готовность квалифицированно работать в партийно-государственных органах. Лучше – в партийных. Литкин на третьем курсе вступил в партию, на четвертом стал секретарем университетского комитета комсомола (на правах райкома), после окончания его сразу же взяли в городской комсомольский комитет… И тут все кончилось. Не стало ни райкомов, ни горкомов, ни самого комсомола.

Литкин не пропал, как не пропал ни один из его бывших товарищей. Все они быстро поняли, что накопленные ими навыки пустопорожней деятельности втуне не останутся. Да, деятельность по содержанию была пуста, но по форме она развивала таланты, пригодившиеся в новых условиях: договориться, оперативно организовать, задействовать, обойти, подсидеть, отреагировать, сориентироваться – все это они успешно применили в сферах политических и коммерческих и процветают. Процветал и Литкин, но очень уж поспешил, уповая на модный демократический лозунг той поры: «разрешено все, что не запрещено». Ему показалось, что не запрещено, в сущности, все, поскольку прежняя власть так была в себе уверена, что некоторые вещи запрещать ей и в голову не пришло по принципу: да какой же, дескать, псих этим займется? А Литкин занялся – и преступил предел. Правда, даже не государственный, а межличностный, он у своих же товарищей стал выхватывать куски из-под носа, и они решили проучить его – и Литкин, недоумевая и обижаясь, попал под следствие, под суд и заполучил судимость. В тюрьме он, правда, сидел всего три месяца – попал под амнистию. И уехал в свой город в Заволжье, откуда был родом и где отец его был в свою пору большим деятелем. Уехал, решил отсидеться – и напрасно, он проморгал тот период, когда люди с суровым жизненным опытом, особенно тюремным, поднялись в цене, когда для владельца фирмы, кооператива и даже какого-нибудь банка тюремный срок стал чем-то вроде свидетельства о благонадежности, весьма ценимого теми, с кем этой фирме, этому кооперативу, этому банку приходилось иметь дело частным образом, на стрелках и разборках.