Голос одиночества - Ян-Филипп Зендкер

– Я здесь, зови, если что, – сказала Лу и погасила свет.

Инь‑Инь уставилась в потолок и расслабилась, словно всем телом впитывала утренние новости. Она ждала других звуков: стука посуды, заспанных голосов, каркающего кашля старой госпожи Рон. Скоро соседи станут собираться на работу и поторапливать детей в школу. Вот сквозь шторы проник первый солнечный луч, и мрак в комнате начал редеть. Инь‑Инь чувствовала себя смертельно усталой, тем не менее сопротивлялась из последних сил, чтобы не уснуть снова. С некоторых пор ночи стали самым страшным, что было в ее жизни, потому что возвращали к тому, о чем она предпочла бы забыть. Инь‑Инь хотела встать и одеться только ради того, чтобы не уснуть снова, но не нашла в себе сил. Тогда ей захотелось представить что‑нибудь красивое, например новое платье или партитуру «Крейцеровой сонаты», но нотные знаки расплывались перед глазами, и веки сами собой смыкались.

Она проснулась уже в десятом часу. Пахло свежим кофе, Лу возилась на кухне. День предстоял хлопотный, Инь‑Инь нужно было поторапливаться. Она решила уехать из Китая, хотя бы на несколько месяцев. Бывшая сокурсница, ныне учившаяся в Джульярдской школе музыки, пригласила ее в гости. Втайне Инь‑Инь надеялась устроиться на работу в Нью‑Йорке. Она забронировала билет на рейс из Гонконга, чтобы перед отлетом повидать тетю и Пола Лейбовица. Такси ожидали в два часа, а она еще не упаковала вещи и не убралась в комнате, где в ее отсутствие должна была жить Лу.

Брат провожал ее до аэропорта. В машине сидели молча: Инь‑Инь не находила в себе сил говорить, и Сяо Ху решил не мучить ее расспросами. Совсем не то было в первый день после ее освобождения. «Где ты была? Кто тебя допрашивал? Чего они от тебя хотели? Тебя били? Тебе угрожали?» Он буквально не давал ей передохнуть. «Имена какие‑нибудь помнишь? А в лицо узнаешь?»

Нет, не узнает. Нет, пыток не было, по крайней мере физических. Нет. Нет. Нет. Ему не о чем беспокоиться, она в порядке. Сяо Ху ерзал на сиденье, пока она молчала. «Скажи же хоть что‑нибудь, Инь‑Инь. Просто расскажи, что было». Он хотел услышать ее историю во всех подробностях, по возможности. Словно надеялся таким образом разделить с ней тяжкую ношу воспоминаний.

Но Инь‑Инь молчала, потому что об этом нельзя было рассказать. И никто не смог бы разделить с ней эту ношу. Пока, по крайней мере. Инь‑Инь отстранилась от всего: от брата, скрипки, Шуберта, от своей квартиры и Иоганна Себастьяна, с которым порвала сразу после освобождения.

Один только раз Инь‑Инь открылась внешнему миру, когда они с братом развеивали родительский прах по ветру. Кучка серого пепла – это непостижимо. Они открыли урну на берегу Южно‑Китайского моря. Часть содержимого упала на воду, другая, подхваченная ветром, унеслась в неизвестном направлении.

Это был момент слабости. Инь‑Инь уткнулась в грудь брату. Никаких рыданий – она лишь немного намочила слезами ему куртку. За пять месяцев заключения она научилась хорошо владеть собой.

В первые дни допросы продолжались по двадцать часов в сутки. Холод подвальной камеры, длинные коридоры, мрачные лица тюремщиков. Откуда у вас эта информация? Кто вас подстрекал? Вы состоите в какой‑нибудь организации? Что задумал ваш отец? Кто его помощники? Вы получаете деньги из‑за границы? Вопросы повторялись из раза в раз, ответы тоже. Инь‑Инь не угрожали открыто, разве намеками. Вы так молоды, зачем вы разрушаете вашу жизнь? Не будет больше никаких выступлений, ни один оркестр… Подумайте о вашей семье. Кто будет заботиться о вашей матери, если с отцом что‑то случится? Она почти не слушала обвинений, на которые ей, по крайней мере, было что ответить. Только вопросы, вопросы… Похоже, таким образом они хотели ее вымотать.

Потом, день ото дня, интерес к ней стал угасать. Инь‑Инь перевели в другое здание – что‑то вроде гостевого корпуса при каком‑нибудь заводе – и разместили на седьмом этаже. Три раза в день молчаливые стражи приносили ей еду. В тесной комнатушке стояла кровать, два стула и шкаф. Раз в неделю меняли белье. Из маленького зарешеченного окошка открывался вид на обрабатываемые поля, с многоэтажками и фабричными корпусами на заднем плане.

Неопределенность – вот что было самым мучительным в ее положении. И абсолютная беспомощность. Как долго ей предстояло жить в этой комнате? Дни? Недели? Месяцы? Ей так и не предъявили обвинения. В чем состоит ее преступление и когда она снова увидит родителей и брата? Что, если за этой благоустроенной тюрьмой последуют годы трудовых лагерей? Чем могла она ответить на насилие? Только самодисциплиной. Инь‑Инь решила замкнуться в себе. Что‑то вроде анабиоза – зимней спячки души, от которой она до сих пор не могла пробудиться.

– Звони, если что, – напутствовал ее Сяо Ху. Инь‑Инь кивнула. – Я навещу тебя, если захочешь. – Он как будто предвидел, что она уезжает надолго. – Теперь у меня достаточно времени.

– Я знаю, спасибо.

Инь‑Инь было жаль расставаться с братом. Она гордилась им, потому что ему была обязана своим освобождением. Он – теперь об этом можно было говорить смело – рисковал всем и только благодаря счастливому стечению обстоятельств сам не попал в трудовой лагерь или психиатрическую клинику. Из «Чайна лайф» Сяо Ху уволился вскоре после освобождения сестры. «Взял тайм‑аут» – так он объяснил. Сяо Ху требовалось время оправиться, но, в отличие от Инь‑Инь, он не представлял себе, чем будет заниматься дальше. Вероятно, рассмотрит вакансии или откроет частную адвокатскую практику. В машине Инь‑Инь искоса поглядывала на брата. С такого ракурса сходство с Да Луном особенно бросалось в глаза. Теперь он был вся ее семья – такой близкий и такой недоступный. Он дал ей денег на дорогу, тем не менее Инь‑Инь держалась с ним отстраненно. Когда Сяо Ху ее обнял, она тут же высвободилась.

До какой степени можно быть чужим самому себе?

* * *

Пол Лейбовиц нервничал. Он то беспокойно озирался по сторонам, то вдруг останавливал взгляд на доске объявлений. Инь‑Инь наблюдала за ним несколько минут, прежде чем Пол успел заметить ее в толпе пассажиров.

Он знал, что она не бросится ему на шею. В первые дни после ареста Инь‑Инь видела в Лейбовице союзника, во всяком случае, воспоминания о нем придавали ей силы. Иногда она даже тешила себя бредовой мыслью, что он хлопочет о ее освобождении. Однако неделю спустя надежды сменились разочарованием и озлобленностью. Ведь это он, Пол Лейбовиц, был виноват во всем. Борец за справедливость! Конечно, почему бы и нет, если всегда есть возможность отсидеться в Гонконге. Инь‑Инь проклинала себя за наивность и доверчивость. Но потом прошло и это. Осталось неопределенное чувство, сродни раздражению, которое и сама Инь‑Инь пока не могла истолковать.

Но вот их взгляды встретились – и озлобленность на ее лице сменилась легкой улыбкой. Пол подбежал и крепко прижал ее к груди:

– Как долетела?

Вопрос из разряда «вежливых», так сказать, обязательная часть программы.