Баллантайн - Уилбур Смит

вокруг ног, вскоре Робин о них забыла: ведь она шла по единственной пыльной улочке городка, где, возможно, в последний раз гуляли вместе мать с отцом. Вдоль берега реки вразнобой тянулись глинобитные стены лавочек.

Она остановилась в дверях одной из них и обнаружила, что хозяин понимает смесь языков суахили, английского и нгуни, на которой она пыталась с ним объясниться. По крайней мере этого оказалось достаточно, чтобы направить ее туда, где деревенская улочка сужалась до пешей тропинки, петлявшей в акациевом лесу.

Лес застыл в полуденной жаре, даже птицы смолкли. Впереди среди деревьев мелькнуло что-то белое, и Робин остановилась: не хотелось идти к тому, что, она знала, ждет ее там. На миг Робин снова перенеслась в детство, в серый ноябрьский день, когда она стояла рядом с дядей Уильямом и махала вслед отчаливавшему кораблю. Слезы туманили глаза, и ей никак не удавалось разглядеть на переполненной палубе любимое лицо, а тем временем пропасть между кораблем и пристанью разверзалась все шире, как пролив между жизнью и смертью.

Она очнулась от воспоминаний и пошла вперед. Среди деревьев Робин нашла шесть могил — она не ожидала, что их будет так много, но потом вспомнила, что в отцовской экспедиции в Каборра-Басса смертность была высокой — четверо умерли от болезней, один человек утонул и один покончил с собой.

Могила, которую искала молодая женщина, находилась чуть в стороне от остальных. Место было обозначено квадратом из беленых речных камней, в изголовье стоял крест, сделанный из гипса. Он тоже был побелен. В отличие от других могил, эта была ухоженной, трава и сорняки выполоты, а в дешевой китайской вазе стоял бреет увядших полевых цветов. Их поставили всего несколько дней назад. Робин удивилась.

Встав в ногах могилы, она прочитала надпись на кресте, еще хорошо различимую:

На добрую память о

ХЕЛЕН,

любимой жене Фуллера Морриса Баллантайна.

Родилась 4 августа 1814 года

Умерла 16 декабря 1852 года.

Да свершится воля Божья.

Робин закрыла глаза и подождала, пока из глубины души поднимутся слезы, но слез почему-то не было, они были пролиты много лет назад. Вместо них наплывали лишь картины прошлого.

Они собирают клубнику в саду дяди Уильяма, она встала на цыпочки, чтобы запихнуть приятно пахнущую сочную красную ягоду между белыми зубами матери, а потом съела оставленную ей половинку; она лежит под одеялом, свернувшись калачиком, и сквозь дрему слушает, как мать читает ей при свете свечи; уроки — зимой она делала их за кухонным столом, летом — под вязами, она всегда любила учиться, ей хотелось доставить матери радость; первая поездка на пони, руки матери удерживают ее в седле, потому что ноги слишком коротки и не достают до стремян; намыленная губка скользит по ее спине, мать склонилась над железной ванночкой; звук материнского смеха, а потом, ночью, звук ее плача из-за перегородки возле колыбельки.

Робин вспомнила и запах лаванды и фиалок, он щекотал ей ноздри, когда она прижалась лицом к платью матери.

— Мама, зачем ты уходишь?

— Потому что я нужна твоему отцу. Потому что он послал за мной.

При этих словах ее охватила всепоглощающая ревность, смешанная с предчувствием неминуемой утраты.

Робин опустилась на колени на мягкую землю и начала молиться. Сквозь шепот снова нахлынули воспоминания — счастливые и грустные. За все прошедшие годы она не чувствовала себя столь близкой к матери.

Она не знала, сколько так простояла, ей казалось, что прошла вечность, как вдруг на землю перед ней упала тень. Она подняла глаза, с тихим вздохом удивления и тревоги возвращаясь в настоящее.

Перед Робин стояла женщина с ребенком, черная женщина с приятным, даже красивым лицом. Немолодая, лет тридцати с небольшим, хотя возраст африканцев трудно определить. Она была одета по-европейски, возможно, в чье-то поношенное, полинявшее платье с едва различимым первоначальным рисунком, но ослепительно чистое и накрахмаленное. Робин поняла, что женщина принарядилась специально к этому случаю.

Малыш, лет семи или восьми, не больше, крепкий на вид, с волосами цвета глины и странными светлыми глазами в короткой кожаной юбочке местного племени шан-гаан, явно не был чистокровным африканцем. В нем ощущалось что-то знакомое, и Робин пригляделась внимательнее.

В руках он держал небольшой букет желтых цветов акации. Мальчик робко улыбнулся Робин, потом опустил голову и принялся ворошить ногой в пыли. Женщина что-то сказала ему и потянула за руку, он нерешительно подошел к Робин и протянул цветы.

— Спасибо, — машинально откликнулась она и поднесла букет к носу. Цветы источали едва ощутимый сладковатый аромат.

Подобрав юбки, незнакомка присела на корточки возле могилы, убрала увядший букет и протянула сыну синюю фарфоровую вазу. Он вприпрыжку помчался к реке.

Пока он отсутствовал, женщина выполола на могиле зеленые ростки сорняков и аккуратно поправила беленые камни. Двигалась она уверенно, работа явно была для нее привычной, и Робин не сомневалась, что это она ухаживает за могилой ее матери.

Обе женщины хранили дружелюбное молчание, но, встретившись глазами, улыбнулись, и Робин в знак благодарности кивнула. Расплескивая воду из вазы, прибежал малыш, по колено перемазанный в грязи, но весь преисполненный гордости. Он явно выполнял эту работу и раньше.

Женщина взяла у него вазу и осторожно опустила на могилу. Оба выжидательно взглянули на Робин. Она поставила букет акации в вазу.

— Ваша мать? — тихо спросила африканка, и Робин удивилась, услышав, что она говорит по-английски.

— Да. — Она попыталась скрыть удивление. — Моя мать.

— Хорошая женщина.

— Вы ее знали?

— Простите?

Храбро начав разговор, женщина почти исчерпала свой запас английского. Беседа застопорилась, пока Робин, привыкшая разговаривать с маленькой Юбой, не сказала что-то на языке матабеле. Лицо незнакомки озарилось радостью, она быстро ответила на языке, явно относящемся к группе нгуни, его склонения и словарь мало отличались от тех, к каким привыкла Робин.

— Вы матабеле? — спросила