Волонтер девяносто второго года - Александр Дюма

Подобно г-ну де Дампьеру, какое-то духовное лицо приблизилось к карете и, воздев руки к небу, хотело благословить своего короля, идущего на муки. Тигр толпы уже вкусил крови г-на де Дампьера и еще облизывал окровавленные губы. В великих народных волнениях трудно дается лишь первое убийство. Дюжина мужчин набросилась на священника и потащила его в сторону, чтобы прикончить за ближайшим кустом или на дне первой попавшейся канавы.

Я стоял по другую сторону кареты.

— Господин Барнав! Господин Барнав! — закричал я. — На помощь!

В ту же секунду Барнав выглянул из окошка и понял, что происходит. Он бросил ребенка на руки его тетки и распахнул дверцу так быстро и резко, что едва не упал на землю, и упал бы, если бы мадам Елизавета не удержала его за полу сюртука.

— О французы, нация храбрецов! — вскричал он, сделав величественный жест. — Неужели вы превратитесь в народ убийц?

Услышав этот грозный возглас — крик, вырвавшийся прямо из сердца, всегда красноречив, — палачи отпустили священника, и он удалился, охраняемый вытянутой рукой Барнава, а еще больше — властным взглядом трибуна. В эту минуту Барнав был красив той возвышенной красотой, что всегда украшает любого человека, спасающего ближнего.

Дверца кареты снова захлопнулась. Барнав сел на свое место.

— Благодарю вас, господин Барнав, — сказала королева. В ответ тот учтиво кивнул головой.

До того момента, пока не приехали комиссары, король, согласно этикету, обедал в семейном кругу; посоветовавшись, король с королевой пригласили комиссаров к столу.

Петион принял приглашение; Латур-Мобур отказался Барнав даже заявил, что будет стоять и прислуживать королю; королева подала ему знак, и Барнав согласился сесть за стол.

Я стоял на часах у входа в столовую.

Накануне г-да Друэ и Гийом ускакали в Париж, чтобы сделать доклад Национальному собранию. Господин Друэ пришел попрощаться со мной.

— Господин Друэ, — обратился я к нему, — вы хорошо меня знаете, ведь я ваш воспитанник. Мне страшно интересно все происходящее. Воспоминания об этом останутся со мной на всю жизнь. Умоляю вас, отдайте перед отъездом приказ, чтобы меня всегда ставили как можно ближе к их величествам. Вы знаете, усталости я не боюсь, просто я хочу все видеть.

Господин Друэ улыбнулся и сказал:

— Не волнуйся.

Поэтому командир эскорта и поставил меня в караул у дверей столовой. Это было в Дормане. После обеда комиссары собрались в соседней комнате — той, где я стоял на часах.

— Граждане, мы комиссары Национального собрания, а не палачи королевской семьи, — начал Барнав, — поэтому заставлять королевскую семью двигаться шагом при удушающей жаре, под жестоким июньским солнцем, по этой пыльной дороге, залитой отблесками сабель и штыков, означает подвергать ее пытке. Я даже не говорю о тех угрозах, которым они подвергаются на каждом шагу, и о любопытных, что не дают им покоя даже в карете.

— Верно! — согласился Петион. — Хотя они сами хотели того, что теперь вынуждены терпеть.

— Но король и королева здесь ни при чем, — возразил г-н де Латур-Мобур.

— Возможно, что при данном положении вещей они долго не выдержат.

— Да, — ответил Барнав. — Однако я полагаю, что, пока они будут оставаться королем и королевой, надлежит обращаться с ними как с королевской четой.

— Я против этого не возражаю, — равнодушным тоном сказал Петион. — Улаживайте дела так, как вам угодно, господа роялисты.

И вышел.

Барнав и г-н Латур-Мобур, оставшись вдвоем, решили, что отныне королевскую карету будет сопровождать только кавалерийский эскорт, поэтому берлина, которую теперь лошади могли везти рысью, на третий день вечером прибыла в Мо.

Именно в этот момент меня сменили в карауле; я примчался к содержателю почты в Дормане, другу г-на Друэ, у кого мы останавливались, когда шли на праздник Федерации, и попросил его сдать мне внаем лошадь до городка Мо, где королевское семейство должно было остановиться на ночлег.

В минуты крайнего политического возбуждения людей охватывают братские чувства. Накануне содержатель почты в Дормане виделся с г-ном Друэ. Друэ сообщал ему, что завтра я буду в городе проездом, и тот не стал сдавать мне лошадь внаем, а одолжил ее.

Мы приехали в Мо в шесть часов вечера. Король снова предложил комиссарам отужинать с ним, так же как раньше приглашал их на обед. Петион согласился. Как и днем, г-н де Латур-Мобур и Барнав отказались.

Но королева, с очаровательной грацией повернувшись к Барнаву, попросила:

— Согласитесь, господин Барнав. Сразу после ужина вы мне понадобитесь. Мы находились в резиденции епископа Мо, под мрачным кровом Боссюэ, в печальном дворце с его сложенной из кирпича лестницей, сплошь увитой плющом.

Я стоял на часах у садовых ворот.

После ужина королева взяла Барнава под руку (как она и предупреждала, он ей понадобился) и поднялась с ним в верхние комнаты под предлогом осмотра кабинета Боссюэ. Король спустился в сад с Петионом, изъявившим желание побеседовать с королем наедине.

Петион, если не брать во внимание отдельные смешные черточки его характера, был человек честный и добросердечный, и ему пришла в голову мысль устроить побег троих телохранителей короля (он опасался, что в Париже их жизни будут под угрозой), переодев их в мундиры национальных гвардейцев. Но, странное дело, король совершенно не понял Петиона. Либо Людовик XVI не желал быть ничем обязанным Петиону, либо ему взбрела на ум бредовая идея, будто Петион хочет убить телохранителей и ищет способ это сделать; как бы то ни было, король отказался.

И все-таки в тот день, когда король сможет назначить мэром Парижа Лафайета, он выберет Петиона. Случилось так потому, что королева гораздо сильнее ненавидела Лафайета, чем король — Петиона.

О том, что произошло между королевой и Барнавом, мы знаем лишь из рассказанного самой Марией Антуанеттой г-же Кампан.

Впечатление, произведенное молодым представителем народа на королеву, было выражено в следующей ее фразе:

— Если когда-нибудь власть снова окажется в наших руках, Барнав заранее будет прощен в наших сердцах.

Королева была готова простить Барнаву его неповиновение; Франция не простила ему его слабости.

Несчастный и пылкий оратор головой заплатил за несколько мгновений презрительной ласки этой второй Марии Стюарт. И наверное, в отличие от Мирабо, он даже не удостоился чести поцеловать Марии Антуанетте руку.

И день приезда настал. Это было 25 июня; королевская семья возвращалась в Париж после пяти дней отсутствия.

Всего пять дней! Но целая бездна разверзлась за это время!