Не звоните Вивиан - Анабелла Саммерс

в обнимку на больничной кровати, а папа выходит «за десертом». Но возвращается он уже не один и, к сожалению, без какого-либо десерта.

В палату входит Анджела. На ней форменная юбка и водолазка молочного цвета, прозрачные колготки и обутые в бахилы ботильоны с острым носом. Она не знает, куда деть глаза, а я не могу распознать ее чувств. Her face is like a blank page.[86]

– А теперь мы с мамой правда пойдем за десертом. Ливи.

Мама встает с койки, целует меня в лоб и, приобняв Анджелу, выходит из палаты вместе с папой.

Анджела проходит к кровати, садится на самый краешек и долго решает, куда деть ноги. В итоге она забрасывает одну на кровать и поворачивается ко мне.

– Дожили, не знаю, как сесть! И чего я тут, как уж на сковородке! Ви! – вздыхает она, подвигается ко мне и неожиданно обнимает. Ее правая рука попадает на рану под лопаткой, и я немного съеживаюсь.

– Ой, прости! Прости, блин, точно. – Анджела начинает плакать, видит на тумбочке коробку с салфетками и кладет ее рядом с собой. – Это было так страшно, так страшно, просто ужас! Мы уже возвращались в зал для йоги, как услышали настоящие крики! Ты лежала буквально в луже крови, я вот ни капельки не преувеличиваю! Дебильная лестница дебильного Мирона! Мы его чуть не прибили потом его же лестницей. Тебе уже лучше? Твой папа сказал, что у тебя сотрясение, не считая жутких ран.

– Да, – отвечаю я, не осознавая, что Анджела первый раз слышит мой голос.

– Ой, боженьки! У тебя такой голос! А ты его скрывала! Но я тебя в этом не виню, честно. Я все еще не очень догоняю, зачем тебе все это было нужно, но даже без голоса ты смогла помочь мне в самые трудные моменты. Я не злюсь. Расскажешь потом как-нибудь. Но Леся… У нее на тебя самая настоящая обида. Она всегда отходит дольше, чем я от каких-нибудь волнений, несмотря на то что кажется наоборот. Она тебе не писала?

– Нет. Только ты и…

– Ага. Хорошо, что ты его тогда не видела. В смысле, ты бы и не смогла его увидеть, но… Родители успокаивали сестру, а он до приезда скорой был в полной агонии, я была напугана, все мы были напуганы, но у Голда просто крышу снесло! Сегодня после твоей эсэмэски вроде стало получше… О, кстати, я принесла вкусняшку! – Анджела достает из сумки набор макарун.

– Спасибо! Кстати, какие новости про Марту и Давида?

– О! Точняк. Ну, с Мартой вообще никто теперь не разговаривает. Мало того, что она Давиду изменяла, так еще и так подло с тобой поступила! Помолвку разорвали, поговаривают даже, что ее отец теперь продает акции компании. Но я в этом не особо шарю. И слухам не верю. Верю только в то, что вижу. А вижу я то, что все не так плохо, кроме этого ужасного пледа. Фи.

– Ненавижу больницы.

– А кто их любит… – Анджела разделяет шоколадные макаруны на половинки и склеивает их с клубничными.

– Моя сестра умерла в больнице от рака.

Подруга переводит взгляд на меня, держа макарун в руке.

– Когда?

– Семь лет назад. Но я вспомнила об этом недавно.

– Твой мозг заблокировал воспоминания? – По привычке киваю, и Анджела протягивает мне пирожное. – Я такое только в кино видела.

– Сколько ей было лет?

– Почти одиннадцать.

– Так вы что, вы…

– Да, мы были близнецами. Знаешь, я сказала об этом вслух, и мне действительно становится легче.

– Поэтому меня так сложно заткнуть, – только и отшучивается она.

На следующий день папа берет на себя роль гонца с плохой вестью.

– Тебя выпишут примерно в начале апреля.

– Что? Почему?!

– Двадцать один день – это стандартный срок. У тебя капельницы каждый день, обследования, с сердцем не пойми что, а еще и рвота!

– Это все из-за пирожных…

– Это все из-за сотрясения! Живо в кровать.

То, что со мной обращаются как с маленьким ребенком, одновременно приносит удовольствие и раздражает. Мама забирает домой ноутбук, а телефоном разрешает пользоваться только ради звонков. Все выходные я лежу в кровати, и лишь в воскресенье утром врач разрешает мне спуститься на улицу в сопровождении мамы подышать воздухом.

– Ребята, наверное, поедут куда-нибудь, будут отдыхать, а у меня просто…

– Stop complaining! You are resting too (Перестань жаловаться. Ты тоже отдыхаешь), – обнадеживает меня мама, двигая коляску. – You have very weird classmates, you know. They could have visited you. You lied, yes, that is a fact, but you nearly died! That is a fact too. (Знаешь, у тебя очень странные одноклассники. Они могли бы и навестить тебя. Ты солгала, да, это факт, но ты чуть не умерла! И это тоже факт.)

– Well, I am definitely not dead. And that is a fact. Mom? (Ну, я точно не мертва. И это факт. Мам?)

– Yes? (Да?)

– Can we… visit Lily’s grave? (Мы можем посетить могилу Лили?)

Мне кажется, что мама со всей силой сжимает ручки коляски, и меня начинает трясти, но я просто снова многое надумываю: асфальт сменяется неровно уложенной тротуарной плиткой.

– After the exams. Okay? (После экзаменов. Хорошо?)

– Kay (Хорошо).

Я снова начинаю писать в бирюзовый ежедневник, подаренный дедушкой Джоном. Первые строчки даются мне с большим трудом, так же больно, как и когда разминаешь мышцы после долгого отсутствия спорта. Мне становится смешно от одного только вида той злополучной цитаты, воспринятой мной буквально. Никто не должен брать на веру слова классиков, так, как это сделала я. Ведь и знаки нужно уметь трактовать. Кто вообще уверен в том, что Шекспир не был инопланетянином? И специально не устроил все так, чтобы я прочитала эти строки спустя более чем четыреста лет и изменила свою жизнь?

А может быть, мне просто нужно меньше думать. Лили мне всегда об этом говорила.

В понедельник меня ожидает сразу два сюрприза. К полудню приезжают бабушка с дедушкой. Они сильно переживали и не смогли сидеть дома. А к пяти вечера на пороге палаты появляется Леся с пакетом апельсинов.

– А ты знала, что Чебурашку нашли в апельсинах? – начинает она разговор, усевшись на стул рядом с койкой.

– Привет. Да, мы… я в детстве часто смотрела этот мультфильм. Прос…

Леся одета в футболку с принтом авокадо и джинсы, значит, она заезжала после школы домой.

– Ого. У тебя почти нет акцента. Чуть-чуть. Небольшой. Я тебя еще не простила. Ну, то есть простила, но не до конца. Я не смогу обижаться всю жизнь.

– Это обнадеживает. Правда.

– Скажешь, почему?

– Так странно, но никто до тебя меня об этом не спрашивал. Тебе короче или полную версию?

– У тебя оказался приятный голос, так что можно полную.

– После смерти моей сестры, а это было семь лет назад, я закрылась в себе. – Леся не выглядит удивленной. Даже если Анджела рассказала ей о Лили, я не злюсь. – Я и в детстве то не была особенно общительным ребенком, но потом… Никогда не любила говорить. Да и дети ко мне не тянулись. Каждый год мы переезжали, и в каждой школе я была одиночкой. Я не думала, что здесь будет иначе, и просто сделала так, как, мне казалось, будет лучше. Я не думала… что… что встречу людей, которые, наконец, станут моими. Если ты понимаешь, о чем я.

– Звучит ужасно грустно и мрачно. Какая-то мылодрама! – Леся вздыхает и жалостливо осматривает меня так, будто мы только что познакомились.

– Мылодрама?

– Это как soap opera[87].

Меня сильно смешит данная игра слов.

– Наконец-то кто-то тоже так делает!

– Я училась у лучших, – отвечает Леся и обещает навестить меня через неделю, когда вернется из поездки в Черногорию.

Психотерапевт прописывает мне таблетки, несмотря на то что я уверяю его в том, будто мне уже лучше. Женщина-доктор широко улыбается и говорит, что невозможно сразу вылечиться от депрессии, которая пожирала меня в течение семи лет. Всю неделю я привыкаю и чувствую себя сахарной ватой на двух палочках.

Все это время я не задумывалась о том,