Под крыльями Босфор - Владимир Малыгин

— А потому, что… — Лиза замялась, смутилась. Ну не говорить же маменьке о том ослепительном чувстве обжигающего стыда, когда проклятая качка заставила её (ЕЁ!) прижаться к этому… К этому хлыщу грудью! И эти глаза напротив… Настолько рядом, что… Вновь нахлынули воспоминания, закружили сладко голову, зашумели в висках. Горячий жар затопил щёки, в груди забилось, застучало сердечко… Застыдилась собственных воспоминаний, смутилась и…

А маменька смотрела на дочь и всё понимала материнским сердцем. Или почти всё, потому что всё понять невозможно. Молоденькие девушки, они ведь такие непредсказуемые… Говорят одно, а думают совершенно о другом.

— Лизонька, ну ты же видела награды на его груди? А крест на шейной ленте?

— Не видела, — ещё сильнее смутилась девушка. Хотя, казалось бы, куда уж сильнее.

— Как не видела?

— А вот так! Мне заходящее солнце через вот это окно, — дёрнула подбородком на широкий иллюминатор. — Прямо в глаза светило!

А настоящую причину можно и не говорить…

— Ну хорошо, хорошо! А за столом в кают-компании?

— Мама́, так и за столом меня не было!

— Да? — удивилась Наталья Петровна. — Не помню…

— Ещё бы! — обрадовалась Лиза и перешла в наступление. Можно отвести внимание мама́н от себя. — Вы с этим папенькиным протеже словно с ума все посходили! Хлыщ столичный этот ваш полковник! И Алёша то же самое говорит!

— Лиза! Немедленно прекрати выражаться подобным образом о Сергее Викторовиче! Он не заслужил подобного обращения!

— Вот! Чуть что не так, так сразу «Прекрати!» Ну мама, я и правда ничего не рассмотрела. И сказала то, что думала. Обещаю, что больше ничего плохого не буду говорить про этого вашего Сергея Викторовича, — Лиза намеренно выделила голосом свою заключительную фразу, добавив в неё как можно больше ехидства. Или яда.

— Умница, — маменька сделал вид, что не заметила этого намеренного акцентирования. — Прекрасный молодой человек с великолепной карьерой. Весьма перспективный, как говорит твой папенька. На твоём месте, Лиза, я бы…

— А я на своём месте, мама, — сразу же «встопорщила иголки» девушка. — И не нужно сватать меня за этого пусть и перспективного, но довольно-таки старого человека!

— Какой же он старый! — всплеснула руками Наталья Петровна. — Ему же ещё тридцати нет!

— Да? — скептицизм в голосе Лизы так и рвался наружу. — А почему тогда он такой седой? И шрам этот ужасный…

— Значит, шрам ты всё-таки заметила? — подловила дочку мать. — А уверяла, что вообще ничего не увидела?

— Заметила, не заметила, увидела, не увидела… Давай лучше поговорим о папа́, – выкрутилась дочь. — Как ты думаешь, надолго он теперь в Константинополе остался? Неужели всё как в Ревеле будет?

Вот таким хитрым ходом Лиза переключила внимание матери на другую тему. А то что-то разговор начал сворачивать на опасную дорожку. А выбираться на эту дорожку пока не очень хочется. Потому что… А потому что всё увидела Лиза. И георгиевские кресты на груди и ленте, и шрам на худом, скуластом, чисто выбритом лице. Внимательные и строгие глаза, аккуратные усы, и волнующий запах мужчины. Своего мужчины…

И алая краска смущения снова залила девичьи щёки: «Нет, нужно гнать от себя подальше эти греховные мысли. Да и кто я ему? Никто… Но маменька права, больше я никогда ничего плохого о нём не скажу. И, вообще, никому ничего не скажу. И даже думать о нём не буду! Ещё чего!» – девушка решительно вскинула подбородок и наткнулась на внимательный и всепонимающий взгляд матери. Смутилась, и алая краска окатила не только щёки, но и лоб, и даже подбородок, заставила заполыхать уши.

— Глупенькая… Иди ко мне, я тебя поцелую, — Наталья Петровна прижала осторожно к себе дочь. Так, чтобы не помять обеим платье. Отстранила и перекрестила. — Твой отец только и сказал, что работы очень много. И можешь не хитрить, не стану более тебе докучать. Ступай, горе ты моё непоседливое…

— А ты? — уже в дверях остановилась и обернулась девушка. — Пойдём вместе? Полюбуемся крымским берегом.

— А и правда, почему бы не полюбоваться? Ты ступай, а я тёплое что-нибудь на плечи накину. Постой, — спохватилась Наталья Петровна, потому что наконец-то вспомнила о том, что именно зацепило её в словах дочери. — А кто такой Алёша?

Спросила в спину убегающей Лизы. Вопрос остался без ответа, только дверь в каюту замком щёлкнула…

Наталья Петровна постояла ещё несколько долгих мгновений, прислушиваясь и ожидая, что вот-вот вернётся дочь и всё объяснит. Само собой, не дождалась, вздохнула и распахнула дверцы встроенного платяного шкафа.

А в коридоре за закрытой дверью точно так же стояла Лиза и всеми силами старалась успокоиться, унять разбушевавшееся сердечко, согнать с лица предательский румянец смущения. Смущения и… Радостного предвкушения? Ожидания?

«А маменькин вопрос пусть так и останется без ответа. Ну а как признаться в том, что имя это она просто выдумала? Потому что невозможно было дальше говорить о… Да, лучше не говорить и не думать. Иначе предательский румянец так и останется на лице…» И девушка медленно пошла к выходу на верхнюю палубу…

«А разговор этот мы ещё продолжим, — додумывала на ходу Наталья Петровна, закрывая за собой дверь в каюту. — Попозже. Когда девочка немного успокоится. Материнское сердце чует, что молодой полковник всё-таки крепко запал в девичье сердечко. Партия неплохая, что и говорить. Звания, награды, государем обласкан. Да и Серёжа ему благоволит. Только вот профессия у молодого человека очень опасная. Тут очень хорошо подумать нужно. И, опять же, по слухам, из Петербурга его не просто так убрали. Подальше от двора, от государя… Как бы не в опалу попал… Мужу и отцу до всего этого и дела никакого нет, вечно в своих крепостях пропадает, приходится обо всём самой думать и одной решать. И что это за Алёша? Не помню такого среди молодых офицеров…»

…Колёса взрезают плотный снежный наст, скорость резко, толчком, падает, правый дутик цепляется за твёрдую землю, катится… Машина начинает разворачиваться носом вниз по склону и налетает на что-то… Словно о стену шмякнулись! Скрежет и треск ломающихся стоек креплений шасси сжимает сердце, в плечи и живот врезаются привязные ремни, и даже куча зимней одежды не спасает от боли. Воздух с хеканьем вылетает из груди. Штурвал вырывается из рук, врезается в переднюю панель, стеклянными брызгами осыпается приборный щиток. Самолёт проседает на правую сторону, а инерция движения никуда не делась, и машина носом и правой нижней плоскостью зарывается в снег, задирает хвост, встаёт вертикально… Кабина вминается в снег, лопаются глухо (как будто по лампочкам потоптался) стёкла. А аппарат продолжает переворачиваться дальше и дальше. С грохотом и треском падает на спину, поднимает тучу снежной пыли – серыми причудливыми птицами разлетаются в этой пыли во все стороны обломки киля и крыльев, куски обшивки, и трепещут жалобно в последнем своём полёте куски перкаля на изломанных деревянных щепках. И снова врезаются ремни в измученное тело, земля и небо меняются местами с головокружительной скоростью. От удара лязгают зубы, рот наполняется солёным, кровь из носа заливает глаза…