Сюзанна и Александр - Роксана Гедеон

Кляча, запряженная в телегу, не проявляла особой резвости, а Фан-Лер, погонявший ее, был так же нетороплив, как и его лошадь. В Гран-Шэн мы насилу притащились в восемь часов утра. Констанс, которая еще спала, была разбужена и вышла мне навстречу в пеньюаре.

Увидев меня, она даже попятилась.

– Боже! Что с вами такое?

Я не выдержала, потеряла самообладание и прокричала почти в истерике:

– Что! Что! Он выгнал меня, вот что! Избил и выгнал! Вы когда-нибудь слышали о чем-нибудь подобном?

Констанс приложила палец к губам, взглядом умоляя меня не говорить об этом при служанках. Я понимала, что она права. Подавив рыдания, я уже спокойнее проговорила:

– Пожалуйста, Констанс, дайте несколько монет тому болвану, который привез меня сюда.

– Не беспокойтесь об этом. Я все улажу. Что вы еще хотите, дорогая?

Я попыталась улыбнуться.

– Честно говоря, я не хочу ничего, кроме ванны и теплой постели, а то от всего случившегося у меня уже голова раскалывается.

8

Проснувшись вечером, после десяти часов беспробудного сна, я долго лежала неподвижно, чувствуя себя на редкость усталой и разбитой. Вся правая щека у меня горела, лицо отекло, разбитые губы распухли. Мне даже говорить сейчас было бы трудно. Саднило горло и, ко всему прочему, у меня был жар. Еще бы – пройти полураздетой под ноябрьским дождем!

Тихо вошла Констанс, поставила передо мной поднос с какой-то едой.

– Вы проснулись уже? Поешьте. Это придаст вам сил.

Она принесла горячее вино и печенье. С трудом приподнявшись, я стала вяло есть, не чувствуя ни малейшего аппетита. Констанс внимательно смотрела на меня, потом, словно не выдержав, воскликнула:

– Он сошел с ума! Он очень сильно вас ударил! Как мужчину! У вас лицо прямо почернело. Надо будет сделать примочки.

– Да, надо… Мне даже трудно представить, сколько всего еще надо будет сделать.

Я благодарно пожала руку Констанс. Если бы не она, мне вообще некуда было бы идти. До Сент-Элуа было слишком далеко

– Он был в ярости, – сказала я, пытаясь хоть чем-то оправдать Александра. – Он не контролировал себя.

– Все равно. – Констанс была сейчас на редкость упряма. – Благородные люди не должны бить женщин. Все это… все это слишком жестоко для вас!

Что-то в тоне графини меня насторожило. Сейчас она была возмущена даже больше, чем утром. С чего бы это?

– Констанс, вы что-то скрываете?

– Я не скрываю. Я ищу слова, чтобы деликатнее высказаться.

– Что-то произошло? – спросила я тревожно.

– Два часа назад приезжал ваш главный конюх – его, кажется, зовут Люк – и…

– Что же?

– Он привез ваши вещи.

– Вещи? Какие вещи?

– Не могу сказать точно. Похоже, это ваши платья и драгоценности.

Она хотела добавить еще что-то, но я прервала ее:

– Нет, Констанс. Не надо меня утешать. Я сама во всем виновата.

– Да, но даже преступник имеет право на прощение.

– Не знаю, – пробормотала я с мукой в голосе. – Не знаю, чем все это закончится. Мне так жаль! Это все так глупо!

Констанс постояла надо мной еще немного, потом сделала шаг к двери.

– Сюзанна, там, рядом с вами, стоит стакан со снотворным. Вам нужно много спать. Вы больны. У вас сильная простуда. Пожалуйста, постарайтесь не плакать.

Она бесшумно вышла. Я застонала, переворачиваясь на бок, и прикусила костяшки пальцев.

Неверная жена. Даже сейчас мне казалось странным, что эти слова могут быть отнесены ко мне. Разве можно было обвинять меня в неверности, если мое сердце и моя любовь всегда принадлежали Александру? Разве сам он не знает, как мало значит тело?

Конечно же, я понимала, что виновата. Я сделала ему больно. Но разве можно требовать от человека безупречности и совершенства? Я ведь сделана не из камня, а он так надолго оставлял меня одну. Разве для меня нет оправдания? Да, я забеременела, и это всегда считалось позором. Но разве моя вина в том, что Бог устроил женщину иначе, чем мужчину, и то, что для него проходит бесследно, создает неудобства для нее? К тому же я столько вытерпела, чтобы избавиться от всех нежелательных последствий.

Я корила и проклинала себя за глупость, но все-таки, рассуждая здраво, допускала, что меня стоило хотя бы выслушать. Не так уж страшна моя вина, чтобы нельзя было понять причин, мною руководивших. Я была готова на что угодно, лишь бы убедить его, что я не хотела ни унизить его, ни причинить ему боль. Но он не хотел слушать ни одного моего слова. Он выгнал меня. Более того, выгнал в уверенности, что у меня была связь с Клавьером, с буржуа, и что это ради него я ездила в Париж.

А теперь мне были присланы мои вещи. Я вспомнила, что он говорил о разводе, и передернула плечами. Даже сейчас, после всего, что случилось, такой исход казался мне невероятным. Возможно, я бы думала иначе, если бы мы с Александром и прежде все время ссорились, если бы мы не любили друг друга. Но все произошло слишком неожиданно, чтобы я могла поверить в возможность бесповоротного разрыва.

Да и кто может нас развести? Разве что Папа Римский. Во Франции, кажется, не осталось неприсягнувших архиепископов. Ну нельзя же было всерьез подумать, что Александр поедет в Рим для того, чтобы порвать со мной. Он не сделает так. Он простит меня. Надо только подождать. Нельзя требовать от него понимания сейчас, когда слишком свежо случившееся.

Я снова тихо заплакала, уткнувшись лицом в подушку. Я и физически была больна, но сейчас гораздо сильнее страдала от того, что переживала в душе. Это были и боль, и отчаяние, и унижение, и стыд. А еще мне не давали покоя воспоминания. Я вдруг вспомнила тот солнечный июльский день, когда мы гуляли по Марселю, возвратившись из свадебного путешествия. Это было, кажется, в тенистом парке перед церковью Сен-Виктор – там так чудесно пахло цветущим шиповником… Александр срывал спелые темные вишни, а я губами брала их у него из рук. А еще была клубника на Корфу… А цветы? Я вспомнила Виллу-под-Оливами в Сорренто: просыпаясь, я неизменно обнаруживала на соседней подушке букет. Подушка была смята и еще хранила углубление от его головы. Случалось, я снова засыпала, обнимая эту подушку. Он читал мне стихи. Он любил меня. Каждый день, проведенный с ним, был источником радости. Все эти три года, что я знала его, я была счастлива – да, несмотря ни на что! Если бы не он, мне вообще нечего было бы вспомнить!

Я заплакала навзрыд, проклиная себя за то, что поставила все это на грань разрушения. Да, я виновата! Я не ценила того, что имела! Я, как всегда, оценила свою удачу только тогда, когда осталась ни с чем! Так мне и надо! Но все-таки… все-таки… неужели уже все закончилось? Не может быть! Ведь ему тоже должно быть жаль! Нельзя же быть настолько безрассудным, чтобы сломать наш брак из-за пустяка, в котором я тысячу раз раскаялась!