Сплюшка или Белоснежка для Ганнибала Лектора - Анна Кувайкова

И как странно она напряжена, даже сейчас, стоя посреди моей кухни в смешных, домашних тапочках-зайцах.

— Мой дом — ваш дом, — горький яд в моём голосе прорвался против моей воли. Но и как-то исправляться я не спешила, опуская взгляд на дрожащие пальцы и глотая сухие рыдания. Пытаясь всеми силами сдержать рвущуюся наружу истерику. Болезненную, в своей бесполезности.

И от этого ещё более отчаянную. Особенно, когда затылка коснулись тонкие, такие же дрожащие, как у меня пальцы. Зарываясь в волосы, притягивая ближе. Заставляя уткнуться в чужую грудь. Обнимая за плечи, обдавая лёгким, цветочным запахом духов. В который так внезапно и так желанно вмешался аромат знакомого одеколона. Пряный, тёплый, чуть древесный. Такой… Его.

— Тише, — голос женщины был полон чего-то большего, чем понимание. Чего-то давно забытого, потерянного в веренице дел и обязанностей. Чего-то так похожего на материнское тепло, что я… Я…

Не выдержала и разревелась. Крепче сжимая её в объятиях. Стыдливо пряча лицо в мягко, тёмной ткани не зная, как успокоиться, как остановиться. Вздрагивая под нежными прикосновениями рук, глотая слова и предложения. Чувствуя, как отпускает тугая пружина напряжения, как мир перестаёт делиться на чёрное и белое и становится чуть легче дышать. Чувствуя себя…

Любимой и нужной?

— Всё будет хорошо, — в голосе был тщательно подавляемый страх и желание помочь. Тело под моими руками было напряжено, но не пыталось отстраниться. А сунувшуюся, было, на кухню Лерку отослали нервным движением руки, продолжая гладить меня по спутанным волосам.

Давая возможность успокоиться. Впервые за всё это время. И отпуская, только когда я тихо, смущённо кашлянула, чувствуя, как щёки начинают гореть от стыдливого румянца. Только тогда женщина наклонилась, коснувшись губами моего затылка, и отступила в сторону, неловко обогнув лужу кофе и устроившись на второй табуретке. Чинно сложив руки на коленях и разглядывая собственный маникюр.

— Простите… — кашлянув, тихо протянула, чувствуя, как повышается градус неловкости, а вокруг воздух начинает звенеть от напряжения. — Ко… — снова прокашлявшись, я сглотнула и повторила попытку. — Кофе или чай?

— Чай, если можно, — так же тихо откликнулась гостья, перебирая пальцами тонкую цепочку на запястье.

— Сейчас, — нервно дёрнув себя за край футболки, я с силой потерла ладонями лицо и встала, направляясь к плите. Попутно вспоминая, где и что у меня хранится, и перебирая в уме все известные мне рецепты чая. От самого банального, до самого невероятного.

Пока в ковшике медленно закипала вода, я вытащила засушенные, аккуратно порезанные корки мандаринов и лимонов. Принюхавшись, определила в какой из банок лежит гвоздика и, привстав на цыпочки, достала с самой верхней полки пакетик с сушёной мятой. За основу пошёл хороший, настоящий чёрный или как говорят ещё — красный, байховый чай. По-моему, то ли кенийских, то ли индийских сортов…

Некогда было уточнять геолокацию его сборов и производства.

Поставив рядом с плитой стеклянный заварочный чайник, я аккуратно, маленьким половником налила туда немного воды и дала постоять, прогревая посуду. Затем взболтнула горячую воду и разлила по таким же стеклянным, круглым чашкам. В отдельной керамической пиале смешала две ложки заварки, добавив к ней апельсин, мяту, мандарин и гвоздику. После чего осторожно пересыпала получившуюся смесь в заварник и залила кипящей водой. Старательно следя, чтобы не перегрелся и не лопнул чайник, и вода не попала на кожу.

Простые, привычные, механические действия привели меня в состояние близкое к медитативному. И пока чай настаивался положенное, для полного раскрытия вкуса время, я убрала осколки с пола, вытерла лужу и даже откопала на просторах кухни нетронутую упаковку с настоящим яблочным мармеладом и баночку мёда-суфле.

Чтобы, разлив чай по толстостенным чашкам и поставив его на стол, робко устроиться на полюбившейся уже табуретке. Старательно и слишком внимательно разглядывая, как красиво и величественно плавает в чайнике полностью раскрывшиеся листья чая. Медленно вдыхая пряный, густой и насыщенный аромат, с ноткой мятной, сладкой горечи.

Не представляя, с чего начать разговор и стоит ли вообще его начинать. И я была такая не одна. Но, как оказалось, у моей гостье было больше храбрости и сил, чтобы заговорить первой.

— Наверное, стоит представиться… — обхватив свою кружку руками, она неловко улыбнулась. — Я… Кхм, как бы сказать… Ольга Викторовна Ярмолина. Я… Мама. Алексея и Леры. Вот…

— А… — моргнув, я взяла кружку в руки и сделала первый, очень осторожный глоток, переваривая эту новость. После чего осторожно откликнулась. — Наталья… Снегирёва. Ну… Вроде как студентка вашего… Сына?

— Его девушка, — мягко поправила меня Ольга Викторовна, нервным жестом заправив за ухо прядь волос. И чуть поёжилась, словно находится так долго, один на один, в незнакомом месте ей было непривычно.

Ну, мягко говоря.

— А вот это вряд ли… — тихо пробормотала себе под нос, криво улыбнувшись в ответ. Вцепившись в кружку как в спасительный круг, и не обращая внимания на то, как обжигает пальцы горячий напиток.

Всё равно, это не так больно, как тот раздрай, что творился в голове и душе.

— Это мой сын вряд ли вас отпустит, — улыбка женщины стала печальной, отдающей нотками застарелой грусти. Судорожно вздохнув, она покачала головой. — В этом он… Очень похож… На своего отца. Тот тоже не смог меня отпустить…

— Простите? — я склонила голову набок, не понимая, к чему вообще весь этот разговор. И вздрогнула (в какой уже раз за этот день?), когда Ольга Викторовна громко всхлипнула и вжала голову в плечи, пытаясь справиться с собственными эмоциями.

Чтобы спустя мгновение выпрямиться и, решительно выпалить:

— Я такая же как ты, — отмахнувшись на мою попытку заговорить, она продолжила говоря быстро и отрывисто. Словно боялась потерять остатки решимости, толкнувшей её на это откровение. — Я тоже была танцовщицей. Отличной. Лучшей. Тонкой и изящной. Погружающейся в танец с головой. Отдающей себя полностью и без остатка. Не этот дешёвый, никому не нужный стриптиз, нет… — презрительно скривившись, она сжала пальцами кружку так, что побелели костяшки. — Танец. Не больше и не меньше. Только мне не… — запнувшись, она тонко, почти жалобно всхлипнула, не имея сил сопротивляться нахлынувшим воспоминаниям. С трудом находя силы, что бы продолжить этот разговор. — Не повезло. Я привлекла внимание одного человека. Влиятельного, богатого человека. И может быть, мы действительно любили друг друга… — она сделала паузу, прикрыв рот рукой и глотая невольные слёзы, текущие по щекам. И сделав глубокий, сильный вздох, почти беззвучно закончила. — Вот только он сломал меня. Своей любовью. Своей клеткой. Своей тайной. Своим контролем и роскошью. Сломал так, что я до сих пор не могу жить нормально. Жить как все. Быть как все. Если бы… Если бы не наш сын, я бы… Давно наложила на себя руки. Давно…

Последнее слово камнем упало в повисшей, тяжёлой, давящей тишине. Её можно было потрогать руками, разрезать ножом. Она мешала дышать, мешала думать, оставляя только безмерное удивление, сочувствие и гордость. Глупую, совершенно несвоевременную гордость за эту хрупкую, но всё же такую сильную женщину. Собирать себя заново, улыбаться и жить ради детей?