Умереть в Париже. Избранное - Кодзиро Сэридзава

У меня закружилась голова: "Значит, Марико действительно в Париже". И я стала лепетать что-то вроде того, что я подруга Марико и пришла навестить её… Мадам сразу же отложила книгу.

— Думаю, нам лучше действительно пройти в дом, — улыбнулась она и спросила: — А как вас зовут?

По оплошности у меня не было с собой визитной карточки, и я неожиданно для себя самой сказала:

— Синко Каидзима.

— Мадемуазель Каидзима? — снова улыбнулась она, потом, очевидно заметив обручальное кольцо, поправилась: — Простите, мадам Каидзима.

Я уже раскаивалась, что не назвала своего настоящего имени, и, чувствуя себя весьма скованно, прошла из сада в гостиную, выходящую окнами в сад.

Садясь в предложенное мне кресло, я сообразила, что вряд ли будет приятно встречаться с Марико в присутствии этой женщины, ведь я не знала даже, о чём стану с ней говорить. "Похоже, я снова потерпела поражение", — растерялась я и со страхом стала ждать появления любовницы мужа. Однако мадам, пододвинув ко мне стул, сказала:

— А ведь мадемуазель Аоки уехала в Японию. У меня такое чувство, будто это было совсем недавно, но на самом деле прошёл уже целый год.

— Я ничего об этом не знала, — пролепетала я. — Мы с мужем выехали из Японии раньше… Год прожили в Америке. Как жаль, мы с Марико договорились встретиться в Париже…

Бормоча какие-то невнятные извинения, я встала и хотела уйти, но мадам остановила меня. Она сказала, что рада случаю поговорить о Марико, и попросила меня дождаться её дочери, которая вот-вот должна вернуться… Когда вернулась дочь, она снова не отпустила меня, предложив вместе выпить в саду чаю.

Узнав о том, что Марико год назад действительно вернулась в Японию, я испытала облегчение, но меня стало разбирать любопытство, мне захотелось побольше узнать о Марико. К тому же её письма отчасти подготовили меня к разговору с мадам. Я знала, что она вдова знаменитого географа и известная пианистка. Знала, что дочь её учится на естественном факультете в Сорбонне и занимается физической географией. Мне было известно и то, что Марико призналась мадам в своей любви к Миямуре — разговор завязался из-за стоящей на камине фотографии — и что отношения между ними были вполне доверительные, так что Марико советовалась с мадам даже в таких делах, о каких "не решилась бы советоваться с собственной матерью". Поэтому, как ни дурно это было, я поддалась искушению выведать у мадам Этьен что-нибудь об отношениях Марико и Миямуры. К счастью, мой французский был достаточно хорош для того, чтобы понимать мадам, и достаточно плох для того, чтобы скрыть собственные намерения. "Если я вдруг спрошу что-нибудь, чего спрашивать нельзя, она простит меня, решив, что я просто не умею выразить свои мысли… Так или иначе, хорошо, что я не назвала себя Миямурой", — подумала я и окончательно успокоилась.

— Значит, Марико всё-таки вышла замуж за Миямуру и уехала в Японию? — спросила я как бы между прочим.

У мадам сделалось такое недоуменное лицо, будто я застала её врасплох, но, очевидно подумав, что мы с Марико были не самые близкие подруги, она успокоилась и пригласила меня на второй этаж:

— Посмотрите комнату, где жила Марико. Я оставила всё как было, ждала, что она вернётся…

Открыв дверь, ведущую в большую, обращённую на юг комнату на втором этаже, я обнаружила, что в ней действительно всё осталось в том виде, как было при Марико. Мебель: кровать под кружевной накидкой, зеркальный шкаф, стол и стулья — была несравненно изящнее, чем в нашей квартире, на туалетном столике стояли фотографии Марико. Рядом с этой комнатой была другая, точно такая же, она отделялась от неё общими ванной и туалетом. Открыв окно, мадам принялась подробно рассказывать мне, что, когда господин Этьен был в добром здравии, они с ним сами жили в этих комнатах, когда же муж скончался, она отдала его комнату дочери, свою же уступила приехавшей вскоре Марико. Потом, плотно прикрыв дверь, ведущую в соседнюю комнату, шёпотом добавила:

— Если бы человек, которого Марико любила, приехал в Париж, я поселила бы его в комнате дочери.

Я дрожала от возбуждения и любопытства. Неужели именно за этим столом Марико писала Миямуре свои страстные письма? И пользовалась этой зелёной настольной лампой? И эти духи, запах которых ещё не успел выветриться, тоже её? Я внимательно рассмотрела три фотографии, стоявшие на туалетном столике. Потом подошла к окну и выглянула в монастырский сад. О нём Марико тоже писала в одном из писем.

"Говорят, уходя в монастырь, человек обретает спасение и все его страдания остаются позади. Я часто думаю: а не уйти ли и мне в монастырь? А иногда мне хочется иметь такого же духовника, как у мадам, я могла бы раз в неделю исповедоваться ему, и Бог прощал бы мои грехи. Глядя в такие дни на запущенный пустынный монастырский сад за окном, я испытываю сердечное умиление. Несколько дней тому назад лекций у меня не было, я грелась в нашем дворике на солнышке, рассеянно поглядывая в сторону монастырского сада, и вдруг увидела, что в аллее, где обычно не бывает ни души, под деревом стоит монахиня в чёрном и внимательно смотрит на сидящего на ветке зелёного попугая. Время от времени попугай металлическим голосом произносил какие-то слова, которых я не разбирала, но всё равно в облике этой монахини было что-то такое, отчего у меня стало теплее на душе. Назавтра монахиня снова стояла в аллее. Металлический голос попугая был слышен мне даже из комнаты, но на следующий день монахиня не появилась, и больше я никогда не видела ни её, ни попугая. Зачарованно глядя на аллею, я рисовала в своём воображении судьбу этой монахини. Не потому ли, что я так несчастна?"

Глядя теперь на запущенный сад, я вдруг подумала: а в чём, собственно, несчастье Марико? Но мадам Этьен, закрывая дверь, сказала:

— Бедная Марико! Познакомившись с ней, я поняла, в чём прелесть японских женщин, и полюбила Японию. Она обещала, что когда-нибудь приедет вместе с мужем, и я готова принять их в любой момент.

Спустившись в гостиную на нижнем этаже, мы долго ещё беседовали. Если подытожить всё, что мне рассказала мадам Этьен, получается, что Марико три года ждала Миямуру в Париже, но он всё не приезжал, и отношения их разладились. Миямура старался поднять дух Марико, обещал, что постарается приехать как можно быстрее, написал, что уйдёт из университета и поступит на работу в частный госпиталь, где готовы были предоставить ему средства на поездку в Европу с тем условием, чтобы по возвращении в Японию он работал у них.

Но, очевидно, Марико не хотела отступаться от своих планов, по её мнению, если бы Миямура бросил свои исследования, их брак не принёс бы им ничего, кроме чувственного удовлетворения, он не только не был бы одобрен её семьёй, но в конце концов, скорее всего, свёл бы на нет их пылкую любовь. Она, наверное, начала понимать, что их страстное чувство вызывает у окружающих одну лишь жалость. И тогда Марико написала Миямуре, что больше не будет ждать его в Париже, а немедленно вернётся в Японию и там выйдет за него замуж. Но тут уже Миямура стал упрашивать её не делать этого, говоря, что нелепо возвращаться в Японию только для того, чтобы выйти замуж, что они должны верить друг другу и надеяться на будущее. Ещё он написал ей (и здесь рассказ госпожи Этьен очень расходился с тем, что я слышала от самого Миямуры), что брак должен делать счастливыми не только тех, кто в него вступает, но и всех окружающих. Похоже, что Марико очень страдала и в результате предприняла попытку расстаться и со своей любовью, и со своими надеждами.