Спящий мореплаватель - Абилио Эстевес

Смиренно и покорно персонажи этой истории сидели вокруг большого кухонного стола. Как Ной, его жена, его сыновья, невестки и длинная вереница животных, каждой твари по паре, которых он взял на спасительное суденышко. Только Андреа, Мамина и Полковник-Садовник не захотели или не смогли разделить это чувство смирения вместе со всеми. Они не захотели сидеть за столом. У них для этого не хватало терпения. Полковник старался заглушить беспокойство, вытряхивая сухую траву из джутового мешка, чтобы насыпать ее в ванну, ставшую коровьей кормушкой. Андреа тоже было неспокойно, она не хотела сидеть и придумала себе бесполезное занятие — делала вид, что вытирает воду, просочившуюся (и продолжавшую капать) сквозь щели в досках. Мамина разожгла угли, поставила воду кипятиться и, как всегда, хлопотала по кухне, бегая из угла в угол.

К влажному воздуху, запаху дождя и мокрого дерева, к запаху затонувших кораблей, всегда доносившемуся с моря, теперь примешивался дым от углей. Его запах был не просто приятным и мягким, он внушал надежду и вселял веру.

Не то чтобы все сидевшие в кухне так думали, но все они, каждый по-своему, понимали, что если угли горят и над ними кипит вода и Мамина (тот факт, что ей девяносто лет, добавлял ей значительности) ходит туда-сюда, готовя обед, значит, опасность не так уж неотвратима. Если кто-то вроде Мамины готовит обед, значит, конец света не так уж окончателен. Значит, наступит «потом», когда можно будет пообедать. То самое «потом», когда, к примеру, возвращается голубь с масличным листом в клюве.

Сейчас, утром, благодаря дыму от горящих углей и спокойствию, которое внушали хлопоты Мамины, исчезновение Яфета казалось пустячным делом, дурацкой выходкой подростка. Он появится на пляже, когда все будут ожидать этого менее всего, весь мокрый, похожий на иностранца, на янки, в русских шортах, с необъяснимой улыбкой на губах. Несмотря на то что «Мейфлауэра» не было на месте, можно было предположить, что Яфет просто ушел в Баракоа или оставил «Мейфлауэр» на пляже «Гавана» и пошел за какой-то надобностью в Бауту, и это было нехорошо, но не настолько, чтобы тревожиться, потому что сейчас все самое страшное было связано с морем, и, пока мальчишка ходил по земле или по пляжу, ничего особенно страшного в этом не было.

Элиса, Оливеро и Валерия сидели за столом. Андреа поставила перед ними рис, довольно сорный, между прочим, в котором то и дело попадались неочищенные зерна, песок, камушки и семена и который нужно было перебрать к обеду.

Мино напевал:

— «Something in your kiss just told me my sometime now…»[153]

Слова из песни Дина Мартина. Мино даже казалось, что он так и видит его вместе с Джерри Льюисом в «Дезертирах». Мино пел и пил свой холодный сладкий кофе, словно у него было все время мира, чтобы пить холодный сладкий кофе, и практически так оно и было.

Висенту де Пауль Мамина посадила чистить маниок, и она время от времени тоже напевала своим низким голосом, потихоньку и фальшиво:

There’s a beautiful home far over the sea

With mansions of bliss for you and for me,

A beautiful home so wondrously fair

That the Savior for me has gone to prepare[154].

Мино заговорщицки поглядывал на Висенту де Пауль. Висента де Пауль заговорщицки поглядывала на Мино. Оба улыбались, потому что, без всякого сомнения, что-то вспоминали, а если они вспоминали и улыбались своим воспоминаниям, значит, они вспоминали о лучших временах.

Немой Болтун терзал швейцарским ножом мангровую палку. Можно было бы предположить, что он делает то же, что и Висента де Пауль, но это было не так, на самом деле он стремился найти в мангровой палке лицо Яфета. Именно это, возможно, было его тайным желанием. Во время наступившего долгого молчания, которое не было тишиной, в голову могли приходить самые жуткие или самые веселые мысли, самые смятенные и, конечно, самые безрассудные.

Поэтому Оливеро сказал:

— Есть страны несчастные и счастливые, и снег, повторяю, играет в этом очень большую роль. — Он сказал это спокойно и мягко, как будто говорил о том, какой сильный дождь за окном. — Да, есть страны вполне счастливые и страны несчастливые, злополучные страны, и несчастье их происходит по очень простой метеорологической причине: есть страны, где идет снег, и страны, где снега нет.

И тут же, словно желая извиниться за свои слова, как будто подозревая, что в его тоне проскользнула нарочитая проницательность, граничащая с глупостью, он смущенно поднял глаза и хихикнул, как всегда, одновременно робко и насмешливо.

Висента де Пауль перестала петь и воззрилась на него с открытым ртом и поползшими вверх бровями, как бы спрашивая: «Опять?» И этот ее немой вопрос озвучила Андреа, воскликнув:

— Опять двадцать пять!

Словно ветхозаветный Бог, Полковник-Садовник выпрямился, насколько ему это позволили старые, скрюченные кости, и взмолился, а вернее, приказал:

— Оливеро, сынок, объяснись получше, потому что, хоть я с тобой и согласен, я предпочел бы, чтобы ты объяснился.

— Да, дорогой, продолжай, — вступила Элиса с сочувственной, извиняющей усталой улыбкой, опасаясь, несмотря на благостное выражение лица, самого худшего.

Взгляды, которые все обратили к Оливеро, смутили его еще больше. Он смутился, но не замолчал.

— Ну так вот, есть счастливые страны, а есть несчастливые, и то, что я имею в виду, не так просто, или, наоборот, очень просто, но в то же время это сложно объяснить.

Все оставили то, что делали, и смотрели на Оливеро, словно требуя, чтобы он продолжал.

— Я полагаю, что из всех возможных стран нам, тем, кто находится здесь, по какому-то тайному предназначению выпало жить в этой несчастнейшей из несчастных стран, и я подозреваю, что этому есть объяснение.

— Я тебя не понимаю, — заявила Элиса, которая его прекрасно понимала.

Она по-прежнему улыбалась, но на ее лице проступило беспокойство, а улыбка перестала быть извиняющей.

Оливеро вздохнул. Он дышал открытым ртом, как будто очень утомился и ему нужно много воздуха, чтобы продолжать. Он сосредоточенно посмотрел на лежавшую перед ним кучу сорного риса, а затем спросил:

— Знает ли кто-нибудь из вас, кем был Шарль Луи де Секонда, барон де Ла Бред и де Монтескье?

Все снова подняли на него глаза, в которых читались удивление, даже изумление, ехидство, тревога, суровость и страх. В этих глазах можно было также увидеть легкую издевку. И некоторое сомнение и недоверие.