Ночной карнавал - Елена Благова

Девушки безумно завидовали ей. А вы, верные подруги Кази и Риффи? Что чувствуете вы, когда я собираю сумку — все, что я нажила у мадам, — большую кожаную сумку через плечо, купленную в магазине Андрэ, с кучей заклепок и застежек, кармашков и карманчиков, с золотыми и серебряными молниями, с перламутровыми брелоками? Что вы прошепчете мне на прощанье, утыкаясь мне в плечо мокрыми, солеными щеками?

Кази, дай-ка мне вон тот халат…

— Эту тряпку?!.. Это барахло?!.. Тебе барон другой с удовольствием купит… Или он дорог тебе, как память?.. Кого же ты в нем принимала, а, козочка?..

— Дай, говорят тебе! Да, дорог. А это платье можешь взять себе. И это. И это. А это отдай Луизон. У нее ведь нет совсем ничего. Она вчера из провинции, от матушки, от коровушки. Научи ее носить декольте так, чтобы плечи не краснели от стыда.

Кази остервенело всовывала тряпки в сумку от Андрэ, утрамбовывала, пыхтя. Риффи делала Мадлен перед зеркалом дорожную прическу.

— Твои волосы… они такие непослушные!.. Сильно вьются… Они не хотят быть приличными… не ложатся под гребень… Мадлен, они напоминают золотую корону!.. Тебе не кажется, Кази?.. Наша королева уезжает от нас… На кого же она нас покидает!..

Риффи, продолжая расчесывать и укладывать густые червонные кудри Мадлен, притворно захныкала, изображая беспредельное отчаяние. Мадлен весело засмеялась и поднесла руки к рождающейся золотопенной прическе.

— Чудо!.. Какое чудо твои руки, Риффи!.. Кто теперь будет моей личной парикмахершей!.. Королева заскучает без придворных дам… без верноподданных… Ну ничего… Вы, милые фрейлины, будете приглашены ко мне, в мою резиденцию, я буду ждать вас с нетерпением на вечера… на пикники… на балы… мы устроим завтрак на траве, я вам клянусь!.. мы будем сидеть на темнозеленой траве нагими, держать в руках лютни и мандолины, дуть в узкие отверстия флейты…

— Флейты, ха-ха!..

— Ты испорченная девчонка, Кази… Укладывай сумку плотнее, она слишком мала для королевского гардероба… а рядом с нами, прекрасными дамами, будут сидеть одетые во все черное, торжественное, в сюртуки и смокинги, важные господа, разливать вино из бутылей, оплетенных корзинами… разбрасывать по траве салфетки, выкладывать на них из саквояжей ветчину, жаренных в яблоках уток, шербет, сочные груши… а музыка будет звучать маняще и загадочно, как бы сама по себе… будто это лесная колдунья нежно играет на дудочке… И губы твои, Риффи, сложатся в тихую улыбку, и ты сядешь тихо и скромно, сложив ручки на голом своем животе, и художник, захваченный в компанию аристократов наобум, случайно — почему бы не накормить бедного художника один раз в жизни на сырой траве, пусть испачкает травным зеленым соком свои старые выходные штаны!.. — нарисует тебя, твою нежную улыбку… и никто не будет знать, что…

— Что я девочка из Веселого Дома, — весело закончила Риффи и взмахнула рукой победно. — Вуаля! Прическа готова! С вас тридцать монет, сударыня!

— Все мое — твое, — серьезно, словно не поняв шутки, сказала Мадлен, обняла маленькую Риффи и уткнулась лицом ей в живот. — Я оставила денег вот в этом мешочке. Тебе и Кази.

Она вытащила из кармана широкой и короткой, как колокол, многоскладчатой юбки кожаный кисет, небольшой мешочек, плотно набитый монетами.

Кази и Риффи уставились на мешок круглыми глазами.

— Я откладывала это на побег из Дома, — горько усмехнулась Мадлен. — Я не думала, что меня снова купят с потрохами. Судьба распорядилась иначе. Возьмите, девочки. Когда вам будет совсем уж постыло тут — есть возможность послать все это, и Дом и мадам, к…

Молодые женщины сблизили головы — золотую, чернокудрую и темнорусую — и расхохотались так оглушительно, что чуть не упали со стены старинные часы, мерно отбивавшие тусклым медным маятником быстротекущее Время.

— Мадлен!.. Киска!.. Мерси… Теперь мы в Пари спасены… теперь не пропадем, если что… А…

Кази схватила ее за белое яблоко плеча, торчавшее из-под кружев кофточки.

—.. а как же ты?.. Совсем… без ничего?.. Себе-то хоть что-то оставила?..

Мадлен помотала головой. Закусила губу. Рассмеялась.

— Я теперь буду на таком довольствии, о котором вам придется только мечтать. — Горечь из ее голоса не исчезала, не вязалась с веселым, опьяненно-залихватским блеском искусно подкрашенных огромных глаз. — Я буду делать такую работу, за которую…

Она осеклась. Барон запретил ей говорить кому бы то ни было о том, что она должна делать. Да она сама еще толком не знала, что и как.

— Какую, какую?!.. — наперебой закудахтали девушки. Она глядела на них, как на призраков. Как сквозь них. Огромное пространство распахнулось перед ней, и она страшилась вступить в него, и ветер дул ей в спину, влек ее тело, насквозь продувал душу, свистел в ушах. И там, далеко, в конце пути бесконечного ветра, стоял Великий Князь Владимир и протягивал к ней руки, и она бежала, и ветер сшибал ее с ног, она падала на лед, подворачивая каблук, катилась, переворачиваясь с боку на бок, кричала: «Держи меня!.. Держи меня!..» Тщетно. Ветер был сильнее его и ее рук. До нее донесся его слабый, заглушаемый воем ветра крик:

«Магдалина!.. Магдалина!.. Люблю!.. Прощай!..»

Она тряхнула головой, с трудом освободилась от наваждения.

— Не берите в голову. Деньги ваши. Мадам — ни слова.

Кази и Риффи наклонились друг к дружке, пошептались.

— Ты знаешь, Мадлен, — сказала Риффи, потупясь, — мадам хочет тебя сфотографировать. На память.

— Для коллекции?.. Для музея Веселого Дома, что ли?.. — захохотала Мадлен от души, и девушки вторили ей.

— Чтобы увековечить образ твой!..

— Да нет, чтоб в назиданье потомкам оставить!.. Что, мол, вот, какую я содержала красотку, что петь, что плясать, что мужиков в постели щипать, что с них три шкуры сдирать, что их туго набитые кошельки растрясать!..

— Она хочет снять тебя на пленку голой…

—.. и это правильно! Живая натура!

— А если фотографию украдет знаменитый посетитель, заведение мадам прославится от берегов Нила…

—.. до берегов Тигра, Евфрата, Инда и Ганга!..

— Амазонки!..

— Миссисипи!..

— А что такое Миссисипи?.. Как смешно…

— Мадлен, это тебе знать совсем не обязательно…

Они обнялись и заплясали хороводом, скача вокруг стола, где в расписной китайской вазе стояли сухие еловые лапы, обряженные в серебряный дождь и бумажные фонарики, оставшиеся от Рождества.

— Давайте споем попугайскую песню!..

— Мадам Лу любит спать на полу!.. Мадам Лу…

Дверь грохнула. Девушки застыли как вкопанные и чуть не повалились на пол от внезапной заминки. На пороге стояла мадам, держа на пальце несчастного попугая, вонзая из-под съеденных старостью век острый прищур в прелестную троицу.