Кожа для барабана, или Севильское причастие - Артуро Перес-Реверте

Прислужник банкира ладонью пригладил волосы на плеши и огляделся по сторонам. Со своего поста у стойки, возле двери, он мог обозревать улицу Пласентинес до самого угла, включая большую часть едва прикрытых лайковой мини-юбкой ляжек Пенелопы под столом, рядом со скрещенными ногами Пенчо Гавиры, пиджак которого висел на спинке стула, а сам он был в одной рубашке с расстегнутым воротом и ослабленным узлом галстука, потому что вечер стоял довольно жаркий. Несмотря на все происходящее, Гавира выглядел хорошо: гладко зачесанные с гелем черные волосы, образующие завитки за ушами, достойная осанка богатого человека, на сильном смуглом запястье — блестящие золотые часы. В баре звучала музыка и голос Сантаны, певшего «Европу». Спокойная, мирная, почти домашняя сценка. Похоже, все идет как по маслу, подумал Перехиль. О Цыгане Майрене и Цыпленке Музласе не было ни слуху ни духу, зуд в области мочеполовых органов унялся после флакона «Бленокса». И вот, в тот самый момент, когда Перехиль только-только расслабился и успокоился, рассчитывая на приятное времяпрепровождение не только для шефа, но и для себя самого (он уже присмотрел пару симпатичных телок, сидевших в глубине бара, и даже успел обменяться с ними несколькими взглядами), как раз в тот момент, когда он заказал себе еще порцию виски двенадцатилетней выдержки (он так и сказал небрежно бармену: «твелф ерс олт»), он вдруг вспомнил о доне Ибраиме, Удальце и Красотке: интересно, где они сейчас и как у них идут дела? В соответствии с последними инструкциями они собирались подпалить церковь — так, самую чуточку, ровно настолько, чтобы месса в четверг не могла состояться, но результатов пока что не было. Наверняка дома, на автоответчике, он найдет какое-нибудь сообщение. Об этом размышлял Перехиль, отхлебывая из нового стакана, только что поставленного перед ним барменом.

И тут из-за угла появились молодая герцогиня и тот поп из Рима. Перехиль чуть не подавился куском льда. Отойдя от стойки, он встал в дверях, не выходя, однако, на улицу. Он предчувствовал катастрофу. Пенелопа Пенелопой, бюст бюстом, а ни для кого не было тайной, что Пенчо Гавира еще ревнует свою пока что законную жену. А если бы даже и не ревновал, обложка «Ку+С» и ее фотография с тореадором Курро Маэстралем дали ему достаточно поводов обозлиться. Ко всем несчастьям, этот римский поп куда как смазлив, сам здоровый, загорелый, упакован как надо — по всему видно, что птица высокого полета. Похож на Ричарда Чемберлена в этом фильме, как бишь он назывался, только классном. Так что Перехиля пробрала дрожь, ставшая более крупной после того, как в следующую минуту из-за угла показалась голова Удальца из Мантелете, а вслед за нею и он сам, под руку с Красоткой Пуньялес. Несколькими секундами позже появился и дон Ибраим, и вся троица остановилась в растерянности, весьма неискусно делая вид, что ничего особенного не происходит. «Разверзнись, земля, — патетически подумал Перехиль. И тут же, более прозаически: — Чтоб я провалился».

Кровь стучала в висках Пенчо Гавиры, когда он медленно поднялся из-за стола, стараясь держать себя в руках.

— Добрый вечер, Макарена.

Никогда не делай ничего по первому импульсу, сказал ему как-то, на заре их совместной деятельности, старик Мачука. Сделай что-нибудь такое, что разгонит адреналин, займет руки и просветлит мысли. Дай себе некоторое время. Поэтому Гавира надел пиджак и аккуратно застегнул его на все пуговицы, не отрывая глаз от глаз жены. Они были холодны, как два круга темного инея.

— Привет, Пенчо.

Она едва взглянула на его спутницу; лишь чуть заметно обозначившаяся складка в углу рта выразила все презрение к этой обтягивающей юбке, к этому декольте, едва прикрывающему национальное достояние Пенелопы. На миг Пенчо даже усомнился: у кого из двоих больше права на упреки? Вся терраса, весь бар, вся улица смотрели на них.

— Хотите что-нибудь выпить?

Что бы ни болтали о Пенчо его, прямо скажем, многочисленные враги, в одном они не могли ему отказать: в умении владеть собой. У него даже хватило выдержки на учтивую полуулыбку, хотя все мускулы его тела были напряжены до максимума, глаза застилала красная пелена, а стук крови в висках казался ударами молота. Он подтянул узел галстука, оправил манжеты с золотыми запонками и взглянул на священника, ожидая представлений. Тот был одет весьма элегантно: легкий черный, явно сшитый на заказ костюм, черная шелковая рубашка, стоячий воротничок. Кроме того, он был очень высок — почти на две ладони выше. Пенчо терпеть не мог долговязых. Особенно когда они шлялись по Севилье в сопровождении его жены. «Интересно, — подумал он, — как на меня посмотрят, если я разобью физиономию священнику в дверях бара».

— Пенчо Гавира. Отец Лоренсо Куарт.

Никто не сделал движения, чтобы сесть, и Пенелопа Хайдеггер осталась одна на своем стуле, мгновенно забытая, оказавшаяся за бортом происходящего. Гавира так и стиснул руку священника, но заметил, что ответное пожатие не менее сильно. Глаза приезжего из Рима были равнодушные, спокойные, так что банкир подумал: в конце концов, может, этот тип вообще не в курсе. Зато глаза Макарены были колючи, как пара черных бандерилий[58]. Гавира почувствовал, что его самообладание начинает давать слабину. Он видел, что все взгляды устремлены на них: сплетен городу хватит на целую неделю.

— Теперь ты встречаешься со священниками?

Он совсем не хотел сказать это так. Он даже вообще не хотел говорить этого, но теперь все уже было сказано. И тут он увидел, как по губам Макарены скользнула легчайшая улыбка — улыбка победы, — и понял, что попался в ловушку. Что прибавило ему злости — немного, ибо запасы ее были уже почти на пределе.

— Это грубо, Пенчо.

Намек был ясен, и все, что бы он ни сказал или сделал, обернулось бы против него. Макарена всего лишь проходила мимо этой террасы, а он сидел на ней, и не один. Она даже могла представить этого долговязого попа своим духовным наставником. А долговязый смотрел на них, не говоря ни слова, благоразумно выжидая, как повернется дело. Он явно не собирался создавать себе проблем, но не похоже было, чтобы он был обеспокоен или испытывал неловкость от сложившейся ситуации. Он даже показался Гавире симпатичным; молчаливый, спортивного вида, напоминающий баскетболиста, одетого в траур от Джордже Армани.

— Как там насчет целомудрия, падре?

Словно бы какой-то другой Пенчо Гавира вмешался в происходящее, и банкир почувствовал, что ничего не может с этим поделать. Почти покорившись судьбе, вслед за произнесенными словами он улыбнулся — широкой, недоброй улыбкой, говорившей: будь прокляты все женщины на свете. Это из-за нее мы с вами стоим тут вот так, в упор глядя друг на друга.

— Спасибо, все в порядке. — Голос священника был ровен и спокоен, но Гавира заметил, что сам он чуть повернулся боком, левым плечом вперед, и вынул левую руку из кармана. Видать, стреляный воробей, подумал банкир.

— Я уже давно пытаюсь поговорить с тобой. — Гавира обращался к Макарене, не выпуская, однако, из виду священника. — А ты не подходишь к телефону,