Королева Крика II - Герда

не смотрел на Леру. Девушки всего лишь оказались родственными душами.

— Да как ты смеешь? — взорвалась Казанцева, выдергивая свою руку их хватки Алексея. — Я, блять, любила тебя! Разве это преступление?

Слезы гнева застилали глаза.

— Я такое ничтожество в твоих глазах? Что способна совершить все это?

Машу сильно трясло. Она впервые осмелилась говорить с Воробьевым в таком тоне.

Алексей помнил, что в том году Маша пыталась к нему подкатывать. Сам он выбрал Катю. И… И, простите, что? Ведь прошло столько времени — неужели Маша все это время помнит о тех чувствах? И что они причинили ей такие страдания?

Воробьев слушал то, что ему кричала Казанцева, и ощущал себя просто ужасно. Не из-за стыдно или чего-то такого. Просто ему вдруг стало невыносимо душно и страшно в компании этой девушки. Он ведь не прав, не так ли?

— Прости, я не знал… Что так все серьезно, — произнёс Алексей, — Но… Ты же понимаешь, что это все просто невозможно?

Это что — он ее так утешить пытается?

Маше захотелось безумно расхохотаться от этих слов. Они стали последней каплей. Невозможно, да? Да пошел ты нахер.

— Э-э…. Короче, это не ты, да?

Воробей, ты идиот?

Он вдруг начал чувствовать, что вот-вот задохнется. Поднял голову, посмотрел в сторону, где прямо по коридору от них отдалялся один из танцоров — не то Федор, не то — Пётр.

— Да пошел ты в жопу, — Фил, закатывая глаза и прихрамывая, шел куда-то в сторону гримерок. — Нет, представь, — он отнял трубку от уха. — Позвонил сам и требует, чтобы я удалил «сторис». Сейчас, только штаны подтяну.

Воробьев натужно рассмеялся, а когда Филипп ушел, он увидел, что и Маша скрылась вместе с ним.

***

Sara Farrell — Faded

То, что Маше было плохо после разговора с Алексеем, это слабо сказано. Как он мог? Она так долго любила его, практически дышала лишь им. Лишь теперь Казанцева окончательно поняла, насколько она сильно ошибалась насчет Воробьева. Он был совсем не таким, как она себе представляла. И уж точно проигрывал Федору. Причем во всем.

На сегодня работа танцовщицы была окончена — она не принимала участие в номерах артистов из последней группы. Съемки все ещё продолжались, и все полицейские сосредоточились на охране самого зала, гримерок и прочих помещений Главкино. На парковке не было ни души.

Маша, утерев слезы, шла к выезду, собираясь открыть приложение такси и вызвать себе машину. Ей не хотелось узнавать, какой участник покинет шоу сегодня. Ей было плевать. Хотелось лишь поскорее приехать домой к своим кошкам. И, конечно, позвать к себе Соколова, как только и он освободится от съемок.

Казанцева уже почти достигла своей цели, когда услышала позади себя шаги. Она устало обернулась, даже не испытывая ни малейшего страха. Но перед собой она увидеть отнюдь не маньяка, а Федора собственной персоной. Вид у него был не очень. Маша тут же испугалась — вдруг ее парень видел их с Воробьевым перепалку?

Его охватило чувство, как будто внутри него разом все ощущения потухли. Потухли, как пламя свеч от удара дверью. Слезы Маши рядом с этим Воробьевым, который мялся возле нее, но не уходил, были весьма красноречивы. Федор, который совершенно случайно наткнулся на эту картину, в буквальном смысле слова остолбенел. А потом развернулся и ушел.

Его обдало жаром, затем холодом. Он не знал, что ему делать, как заставить себя успокоиться. А потом на место оцепенению пришла боль такой силы, что у Соколова в глазах потемнело. Она же… Она же не уходит от него? Правда… Он же показывал ей, как он ее любит. За что же она к нему так? Федор почувствовал, как на щеках горят слезы. За эти годы он впервые плакал. Это так глупо. Было глупо верить, что Маша с ним из-за чувств к нему. Он же понимал, что она с ним из-за того, что ей нужно утешение. Только и всего. А он верил тому, что хотел себе представить.

Дурак, дурак. Такой дурак.

Ворвавшись в гримерку, Федор стал беспорядочно заталкивать вещи в сумку. Он поедет домой и… Ну короче, ему нужно домой. Соколов даже ни с кем не попрощался. Закинул сумку через плечо, он хлопнул дверью, пробежал через коридор, вызвал лифт. Очутившись на парковке, Федор нажал на брелок, выкликая свою машину, но та не подавала сигнала.

Чертыхнувшись, Соколов пошел искать машину, но вместо нее наткнулся на Машу. Она обернулась и теперь смотрела на него.

— Ты уже закончила? — бесцветным тоном спросил он, словно интересуясь тем, закончила она с ним или нет.

Это ведь Алексей для любви, а Федор для утешения.

— У меня сегодня больше нет номеров, — ответила Маша, поёжившись от тона Соколова.

Она знала, что ему предстояло оттанцевать ещё с двумя участниками точно. А теперь он засобирался домой?

Значит…

— Ты видел, да?

Ее голос звучал затравленно и поникше. Внутри все сжалось от одной мысли о том, что успел себе надумать Федор. Нужно все объяснить ему. Немедленно.

В груди болело как-то странно — по диагонали. Федору хотелось сжаться в комок от этой боли, что, учитывая его габариты и рост, было весьма странно. Жалко, скорее всего. Как и все то, что он делает. Бегает за ней, как заведенный, пока о него вытирают ноги.

— Нет. Вернее — мне надо домой.

Соколов пытается улыбнуться. Ведь ничего не происходит. Конечно — все хорошо. Он не хочет причинять ей неудобств. Поэтому молчит. Лучше он сам с этим справится как-нибудь.

— Этот придурок решил, что я убийца, — залепетала Казанцева, шмыгая носом. — Набросился на меня с обвинениями, а я… Я просто расстроилась. Не из-за него, а просто.

Он больше ничего не значит для меня.

Маша говорит о происходящем сама, чем заставляет Федора поморщится. Ему очень холодно — начинает трясти. Ему нужно уйти — совершенно точно. Но Казанцева говорит дальше. Рассказывает ему то, что было. Федор не может в это поверить. Ему слишком для этого больно. Но все же он остаётся. Слушает, даже кивает. Однако потом все же спрашивает Машу.

— Ты его любишь, да? Все ещё его любишь?

Это сказано спокойным тоном. Федор не из тех, кто истерит. Просто в его спокойствии очень много эмоций. Как тогда, когда он спросил ее: «Почему ты вечно в себе сомневаешься?», так и сейчас. Соколов склоняет голову набок и смотрит на Машу.

Ты все ещё его любишь?

Ты все ещё не любишь меня?

You were the