Хозяйка Серых земель. Люди и нелюди - Карина Демина

И не человека в полном смысле этого слова, люди пахнут сладко, свежим мясом, нежным мясом… от одной мысли о котором рот наполнился слюной. А от Зигфрида несло смертью.

— Я вижу. Упырь?

— Покажись!

Он двигался быстро.

И тьма, исконная тьма, которую Эмилия полагала если не подружкою, то всяко приятельницей, готовой укрыть, защитить, спрятать, предала ее. Тьма ластилась к Зигфриду, его кутала в дырявые свои шали, тень и ту прибрала, будто бы зная, что с Эмилии станется завладеть и этой тенью.

— Зачем, Эмилия? Чтобы ты завершила то, что начала тогда?

— Это не я!

Зигфрид был рядом, но вместе с тем Эмилия не могла дотянуться… хотела бы… и да, если бы у нее получилось, она бы убила Зигфрида… он заслужил смерть.

Смерть — это избавление.

— Я… я не знала, что они поступят так! Она обещала, что ты будешь жить…

— Я жил, Эмилия.

Не то смех, не то всхлип.

— Вотан видит, что я прожил каждую минуту…

— Мне жаль.

— Ложь. Ты не способна испытывать сожаления.

А вот это правда. Но без сожалений жить куда проще.

— И жалости не знаешь. Многих ты убила, моя дорогая Эмилия? — Он все-таки выступил из тьмы, ее Зигфрид.

Эмилия же с удивлением поняла, что забыла, как он выглядит, что, случись им встретиться иначе, она не узнала бы жениха.

Высокий. И худой, чем-то похож на давешнего князя, но князь был бы добычей, а этот… охотник. И знает, что Эмилии известно это. И сам уже играет с ней.

— Я… у меня не было выбора. — Она заломила руки.

Прежде Зигфрид верил ей.

Даже тогда, когда она попросила о тайной встрече… даже когда плакала, рассказывая, что сбежала из дому… даже когда просила укрыть ее в месте надежном, таком, где не нашла бы родня…

Он верил до последнего.

И потому ничего не успел сделать, когда осыпалась стеклянным кружевом нерушимая защита дома.

— Меня заставили, Зигфрид… если бы ты знал, как я боялась их… ее… мою тетю…

А ведь он силен. Настолько силен, что способен не только одолеть Эмилию, но и освободить ее. Не так, конечно, как сам он понимает свободу для существ, Эмилии подобных, но сняв привязь к дому.

— А потом… потом она превратила меня в это. — Эмилия всхлипнула, жалея, что совершенное ее тело не способно лить слезы.

Со слезами вдохновенней получилось бы.

Зигфрид никогда-то не умел слез выносить.

— Если бы ты знал… — Она вздохнула, зная, что грудь ее от этого вздоха поднялась.

Коснулась шеи. И ленты на ней. Облизала губы.

— Ах, если бы ты знал, до чего мне тошно жить вот так…

— Как?

Он смотрел.

Глупый умненький мальчик… а говорили, что талантлив… безумно талантлив… может быть, и вовсе гениален…

Эмилия верила. Невестою гения быть приятно.

— Убивая. — Ее ресницы дрожали. Она знала, что и в этот момент выглядит до невозможности притягательно, пусть и злословит Генриетта, что сия притягательность есть естественное свойство нынешнего Эмилии состояния. — Или ты думаешь, что мне приятно питаться… чужой плотью?

Сладкой. Мягкой… сочной… и действительно живой, потому как, умирая, люди теряли всякий вкус. Тот улан прожил долго. И в конце уже не обзывался, скулил только…

Эмилия сглотнула. Рот ее наполнился слюной. Не сейчас…

Зигфрид смотрит. Склонил голову набок… с интересом? А руку в руке держит, баюкает.

— Поранился вот, — сказал он. — Там…

— Мне так жаль…

Поранился. Когда? Эмилия не чуяла крови прежде, но сейчас вот… тягучий, густой аромат. Вино? Матушка говорит, что вино помогает ей забыться… глупая женщина, к чему забывать? Напротив, только память и позволяет Эмилии чувствовать себя живой. Быть живой. Память и кровь.

— Извини, тебе, должно быть, неприятно. — Зигфрид вытащил из кармана платок, накинул на рану. И Эмилия едва не зарычала от злости. Сейчас запах исчезнет или изменится. — Заживет… на мне все быстро заживает.

Он возился то так, то этак, пытаясь сладить с платком одной рукой. Гений? Беспечный мальчишка… каким был, таким и остался. Где-то его было даже жаль. Немного.

— Я помогу. — Эмилия заставила себя улыбнуться. Она знала, что улыбка эта мила, даром, что ли, она столько перед зеркалом тренировалась?

И зубы не видны.

— Позволь мне… — Она двигалась медленно, осторожно, притворяясь собою прежней, бестолковой девочкой, которая и вправду верила, что любовь способна преодолеть все.

— Спасибо. — Зигфрид вытянул руку.

Запах манил. И сам вид раны… длинная царапина пересекла ладонь, кровь уже запеклась по краям ее, но и царапина, и ладонь выглядели так… аппетитно.

Эмилия сглотнула.

У нее будет лишь один шанс… и надо воспользоваться.

Успеть, пока не появились остальные, а то вновь не достанется ни кусочка нормального мяса…

Она коснулась ладони, упоительно горячей и живой. Платочек подняла. А ведь это ее… Эмилия помнит… тот бал, и танец, и платок, который она обронила, надеясь, что Зигфрид поднимет, вернет… поднял, но не вернул.

Оставил залогом любви.

Кровавая любовь у них получилась.

— Мне так жаль, — сказала она почти искренне и дотянулась до его лица, провела ногтями по щеке… — Если бы ты знал, как мне жаль…

Ладонь она положила на грудь, на камзол его, сшитый, как и собственное ее платье, по моде давным-давно забытых дней. Мягкая ткань. Жесткое шитье. И сердце стучит.

Живое.

Сердце ей никогда не доставалось. Разве что в тот раз… и, быть может, именно это обозлило отца? Он привык забирать лучшие куски, а Генриетта печень жаловала, говорила, что вкус у нее особенный. Печень и Эмилии понравилась.

— Мне тоже жаль, — сказал Зигфрид.

А в следующее мгновение рука его вцепилась в лицо Эмилии.

Она хотела стряхнуть, в конце концов, что такое человеческая рука? Хрупкие косточки, мягкое мясо… и вывернулась бы, у кого-нибудь другого вывернулась бы всенепременно, пусть и попортив бы лицо.

Зигфрид держал крепко.

И руку сжимал.

Пальцы его, невыносимо горячие, пробивали и кожу, и кость. А голос гремел. Слова заклятия что звон колокольный… оглушающий, ослепляющий… Эмилия выла. Скулила. Она не хотела умирать. Ей ведь обещали вечную жизнь. И вечную молодость… обманули…

— Прости, — повторил Зигфрид, разжимая руку.

Иссохшее тело верлиоки некоторое время стояло, а после рассыпалось прахом. Только череп с остатками волос покатился к лестнице.