Золотой саркофаг - Ференц Мора

Она схватила его руку и прижала ее горячими ладонями к своей груди.

– Впрочем, если ты спросишь, я могу сказать, кто будет моим воспитанником.

Запинаясь, Квинтипор с трудом ответил:

– Я… я… я не… не могу ни о чем тебя спрашивать, ноби…

Девушка зажала ему рот.

– Нет, не так, Титанилла! Понимаешь? Ну, скажи медленно и внятно: Ти-та-нил-ла!

– Не могу, нобилиссима!

– Хорошо. Тогда я буду задавать вопросы, а ты отвечай. Ясно, Квинтипор?

– Да, ноби…

– Скажи, когда меня нет, ты вспоминаешь обо мне?

– Вспоминаю.

– И мысленно разговариваешь со мной?

– Разговариваю.

– И тогда ты тоже называешь меня нобилиссимой, Квинтипор?

Магистр застонал:

– Зачем ты меня мучаешь, госпожа? Я знаю, что даже во сне мне нельзя называть тебя иначе, как нобилиссимой!

Они стояли под платаном Клеопатры с женственно-белым стволом. Девушка схватила юношу за плечи.

– Можно. Тебе все можно, Гранатовый Цветок. Погоди, я приучу тебя к тому, что тебе – все можно. Воспитанником-то моим будешь ты. Ты!.. Понимаешь?! Я тоже еду в Байи… С тобой… Я повезу тебя, бога! Это ты – прекрасный, милый, молодой бог! Ты! Ты! Ты!

И она вдруг опустилась на землю, обнимая колени юноши.

– Что, что ты? Нобилиссима?!

– Нет, нет! Ни за что не встану, пока ты не назовешь меня, как я хочу!

– Тита…

– Стой. Ни звука больше… Пусть я буду для тебя только Тита. Зови меня, как не называет никто! Маленькая Тита…

Схватив девушку, он с такой силой притянул ее к себе, что, наверно, упал бы, если б не старый платан. Долго не выпускал он из железных объятий трепещущее тело, обжигая ртом своим крепко сжатые тонкие губы девушки.

В кустах что-то зашуршало: не то спящая птица уронила перо, не то ветка сбросила засохший лист. Они отшатнулись, обменявшись долгим, полным ужаса взглядом. В голубом свете вращающейся лампы Фароса каждый казался другому смертельно бледным.

Первой опомнилась девушка. Захлопав в ладоши, она воскликнула:

– Смотри, смотри: на этом кусте – лампирисы!… Один, два, три… пять… Никогда в жизни не видала столько светлячков!

Квинтипор показал вниз:

– А на земле сколько!

– Где? Я не вижу.

– Да вот, вот. Под ногами. У меня, у тебя, всюду!.. А в траве уже нет. Любопытно. Только что была уйма. Куда они подевались?

Тита засмеялась.

– И под ногами не вижу… и на кустах… Нигде… А ты еще видишь?

– Как же. Вот они. Смотри!

Он наклонился, взял горсть земли и протянул девушке.

– Кажется, еще светят немного, – промолвил он, уже не так уверенно.

Девушка счастливо рассмеялась.

– Просто искры в твоих глазах блестели дольше, чем в моих, Гранатовый Цветок! На самом деле ни ты, ни я не видели ни одного светлячка!

Она взяла магистра под руку и прильнула щекой к его плечу.

– Что ты натворил, скверный мальчишка! Совсем ослепил меня…

Квинтипор, вполне сознавая греховность первого поцелуя, с искренним раскаянием спросил:

– Ты на меня не сердишься, маленькая Тита?..

В ласковом ответе девушки чувствовалась готовность к новому грехопадению.

– Ты – глупенький ослик. Вот кто ты, Гранатовый Цветок!

Некоторое время она развлекалась – «пекла блины»: стоя на коленях у самого берега, бросала плоские камушки так, чтоб они летели как можно дальше, еле задевая поверхность моря, зеркально гладкого и такого голубого, будто в него опрокинулось само небо. Ей вспомнились бабушка Ромула и ее сардское поместье. За поместьем было небольшое озеро, на котором Титанилла научилась этой забаве от одного молодого раба. У нее в памяти не осталось ни его имени, ни облика, хотя тогда ей было, наверно, уже лет пять. Потом этого раба утопили в озере – по приказу бабушки Ромулы, которая увидала, что во время игры он коснулся щекой лица ее внучки. Титанилла расплакалась и получила нового дядьку, взамен утопленного, но с ним ей уже не было так весело, – может быть, потому, что он, играя с ней, должен был, словно пекарь, завязывать себе рот материей: бабушка Ромула не хотела, чтобы дыхание раба касалось лица девочки.

Титанилла усмехнулась: что сказала бы бабушка Ромула, узнав, что у внучки ее, теперь уже взрослой девушки, есть раб, с которым она любит играть больше всего на свете. И что сказал бы Гранатовый Цветок, если б ему тоже приказали завязывать рот? «Впрочем, здесь и завязать-то нечем, – подумала девушка, осмотрев себя. – Ни платка, ни пояса…» На ней было купальное одеянье из тончайшего шелка, прозванное ventus textilis, то есть, «тканый ветер». Вот уже два дня, как ношение таких одеяний было воспрещено: предписывалось немедленно по выходе из воды накрываться накидкой. Сколько было смеху, когда в Байях объявляли это распоряжение кумского эдила, в управление которого входили знаменитые на всю империю купанья.

«А как быть с нимфами? – спрашивали у ликторов. – Ведь в Неаполитанском заливе их, пожалуй, не меньше, чем рыб».

Всем известно, что тут их родина. Да и сирены, если верить всеведущим поэтам, имеют обыкновение устраивать свои свадебные пиршества здесь. А что делать с наядами и нереидами, за которыми повсюду, от Мизен до Сорренто, гоняются тритоны? А как поступить с панами и сатирами, этими деятельными, услужливыми божествами садов сладострастья и рощ интимности, дорожных перекрестков и лесных троп, – существами, без которых Байи просто немыслимы? Ведь божества эти – последняя и почти никогда не обманывающая надежда бесплодных женщин, стекающихся сюда со всех концов империи. Неужели богов тоже заставят прятаться или унизят накидками? На все эти вопросы ликторы только пожимали плечами да записывали имена тех, кто забыл свою накидку дома. Приказ есть приказ! Говорили, будто эдил издал его по настоянию императрицы. Хотя сама августа в народе никогда не появлялась (целебную воду доставляли прямо в ее домашнюю купальню по трубам), ей было довольно обозреть окрестность со своего балкона, чтобы тут же смущенно опустить глаза. И если бы официальная газета «Acta Diurna»[154]не оповестила всю империю о том, что августа самолично показала пример почитания древних богов, несомненно, ожили бы слухи, что сердце императрицы отравлено предрассудками безбожников. Теперь же говорили лишь о старушечьем капризе, а более дерзкие, главным образом матроны – ровесницы августы, – просто о женской зависти. Впрочем, восстания из-за этого не произошло. Все разгуливали в накидках. А некоторым новый порядок пришелся даже по вкусу: довольно скоро выяснилось, что и накидку можно носить весьма волнующим образом, а лежа на песке, позаботиться, чтобы складки ее соблазнительно подчеркивали формы.