Два брата - Бен Элтон

Отто пользовался недоуменным уважением однокашников, что еще больше его бесило. Уже после первого боксерского поединка, в котором он выстоял три раунда против чемпиона школы, его признали бойцом — единственная добродетель, почитавшаяся в сем учебном заведении. Свирепая драчливость Отто, его готовность в любой момент сцепиться с кем угодно изумляли и даже подкупали. На окружающих всегда действовало обаяние его открытого симпатичного лица (когда оно не было до неузнаваемости обезображено фингалами), и то же самое случилось в «Напола» — очень скоро Отто превратился в этакого школьного любимца, дорогого пса с инстинктом убийцы и отменно злым нравом. Если его приручить, он станет гордостью своей породы.

От досады Отто буквально сатанел. Враги не отвечали ему лютой ненавистью. И даже, как вскоре он понял, его жалели. Дескать, славный парень, загубленный евреями. Антисемитизм был главным учебным предметом, независимо от темы предварявшим каждый урок, и Отто стал живым символом школьного кредо. Отважен, агрессивен и упорен по крови, но изуродован воспитанием.

Тихо лежа в спальне среди одноклассников, с которыми не разговаривал, но ежедневно дрался, Отто понял, что надо менять стратегию. Одними драками ничего не добьешься.

Он чуть усмехнулся, представив, как это признание развеселило бы Пауля.

Отто ужасно скучал по брату.

Пауль — умник, мыслитель, стратег. Он бы знал, как себя вести. Разработал бы план. Как всегда.

Воспоминания о брате лишь обостряли беспросветное одиночество. Настолько отчаянное, что иногда Отто подмывало сдружиться с кем-нибудь из одноклассников. Не такие уж они злыдни, эти сынки помещиков и партийцев. Всех учеников объединяло противостояние жесточайшей школьной дисциплине, считавшейся единственным средством воспитания будущих лидеров. Юношей, как их здесь называли, беспрестанно изводили садисты-старосты, которые и сами-то были чуть старше. Общие тяготы сплачивали учеников, и в команде было бы легче. Но Отто не мог себе этого позволить. Ни за что. Те же самые ребята, что играли в расшибалочку, ржали над пердунами, обменивались неприличными открытками и сравнивали следы от регулярных порок, считали паразитами его мать и любимую девушку.

Невозможно об этом забыть ради облегчения жизни в застенке. Невозможно.

Однако спустя некоторое время Отто поймал себя на том, что понемногу идет на уступки тюремщикам. Злоба его не стихала, но теперь он пытался ею управлять. Стало ясно, что открытой агрессией он только себе вредит.

Кроме того, он так сильно скучал по родителям и брату, что решил попробовать сносным поведением заслужить увольнение в город. Конечно, родных не повидать, но, может, удастся хотя бы о них разузнать.

Изведенный сверлящим одиночеством, Отто томился по другу. И оттого поставил себе задачу заслужить увольнительную. Конечно, драки он не прекратил, но теперь дрался лишь в рамках правил — на занятиях боксом и военным делом. Он стал отдавать гитлеровский салют, но при этом незаметно скрещивал пальцы и тем самым как будто приближался к брату. Усердствовал на стадионе, поскольку педагогический состав интересовался лишь успехами в спорте, рукопашном бое и муштре. И даже перебрасывался парой слов с добродушными барчуками, которые иногда пытались втянуть его в разговор.

В середине весны тридцать шестого года Отто наконец продержался неделю без взысканий за непокорство и решил, что пора подъехать к директору с просьбой о выходе в город.

Разумеется, начальник был рад переменам в поведении воспитанника и похлопал его по плечу. Отто стоял по стойке «смирно».

— Что ж, юноша, я бы охотно каждую неделю отпускал тебя в увольнение, как всех ребят, — покровительственно сказал директор. — Но кто поручится, что ты не кинешься к евреям, которых некогда считал своей семьей?

— Ручательство в том, господин начальник, что они — евреи, а на мне форма ученика «Напола», — ответил Отто.

Директор улыбнулся, но ответ его не убедил.

— Хочешь сказать, с ними покончено? Больше никаких родственных чувств?

До умного Пауля Отто было далеко, но он все же смекнул, что нельзя переигрывать.

— Никак нет. Я по-прежнему люблю своих бывших родителей, они были добры ко мне. Но теперь я воспитанник «Напола» и принадлежу фюреру. И потому не могу навещать свою бывшую семью. Что бы я к ним ни чувствовал, они — евреи.

— Тогда кого ты хочешь навестить? — спросил директор.

— Девушку, господин начальник.

— Ага! — рассмеялся здоровяк. — Вот этому я верю. Что за девушка?

— Хорошая немка, господин начальник. Дочь бывшей служанки моей бывшей матери. Она член ЛНД, ее отчим — штурмовик.

— Недурно, — сказал директор. — Вот что мы сделаем. Для начала пригласи ее сюда. Воскресенье — день посещений, и старшеклассникам разрешено приглашать на чай родных и друзей. Пригласи эту девушку. Давай садись и пиши приглашение. Я прослежу, чтобы его отправили.

И вот в следующее воскресенье пришла Зильке.

Она еле успела подтвердить свой визит. В кои-то веки подсуетился отчим, которого сильно впечатлило послание из столь престижного партийного заведения.

Увидев Зильке, Отто едва не разрыдался. От близких так давно не было вестей, что улыбка старого друга, топтавшегося за оградой, его чуть не срубила. Когда огромные железные ворота распахнулись, Зильке и Отто кинулись друг к другу и от радости едва не задушили в объятиях. Наконец Отто заметил ухмыляющиеся физиономии однокашников и выпустил Зильке.

— Вы осторожнее, девушка! — крикнул один парень. — Обычно он сначала бьет, а уж потом разговаривает.

— Ну хоть узнали, что он умеет улыбаться! — подхватил другой.

Подначки были дружеские. Всем было приятно видеть, что их бешеный кого-то обнимает. Да еще этакую симпатягу в форме ЛНД. На шпильки Отто не ответил — он утопал в счастье, соприкоснувшись с частицей прежней жизни, любимой и утраченной.

Вдвоем они прошли на школьный двор, где проговорили все два часа, отведенные на посещение, даже не заметив, что пропустили чаепитие. Накануне Зильке заскочила к Штенгелям и теперь сообщала последние семейные новости.

— У твоих все хорошо, — говорила она. — Жизнь стала маленько легче. Перед Олимпиадой сняли кое-какие запреты для евреев. Даже убрали таблички с парковых скамеек, и теперь в погожие дни твой отец сидит в Народном парке.

— Как он? — спросил Отто.

— Хорошо, просто замечательно. — Голос Зильке чуть дрогнул, выдав ложь.

— Зилк, теперь ты мой единственный друг. Ты уж мне не ври.

— Ладно. С ним неважно, — призналась Зильке. — Похоже, он потерял надежду. Наверное, хуже всего, что ему нечем заняться. Целыми днями просто сидит, и мама твоя очень переживает. Ей больно видеть его опустошенность. Конечно, она ничего не говорит, но и без того ясно. Был такой весельчак, а теперь просто сидит. Пьет, когда есть что, и курит, что, конечно же, зря, потому что потом кашляет аж до рвоты. Ну а мать-то почти все время дома и все это видит.