33 визы. Путешествия в разные страны - Юрий Александрович Жуков

Японии издавна существовало течение в пользу сотрудничества с Россией. Покойный Ито Хиробуми, который был в начале века видным государственным деятелем, говорил своим соотечественникам: «Не обольщайтесь тем, что вы победили русских в 1905 году. Вы увидите, — пройдет немного времени, и эта огромная страна станет великой державой, и нам с ней придется иметь дело. Пусть лучше это будет хорошее дело, чем худое». Были и другие: опьяненные победой, они мечтали о японской колонии на материке до Урала...

Господин Сёрики отлично помнит, как в 1909 году Ито отправился в Россию с миссией доброй воли. Туда он не доехал: в Харбине его убили. Однако то, что было начато Ито Хиробуми, продолжил его друг, член тайного совета граф Симпэй Гото, на руках у которого он умер в Харбине. Это был ловкий и хитрый политик, высокообразованный деятель, знаток древней китайской философии. Его учеником и продолжателем и считает себя Мацутаро Сёрики.

Ну, а старинная ширма с китайскими иероглифами — какое отношение она имеет ко всему этому? Погодите, сейчас все станет ясно... Когда в 1917 году в России победили новые идеи, руководящие круги Японии решили, что это — опасные идеи, и господин Сёрики в числе других был призван принять все необходимые меры к тому, чтобы оградить от них свою страну. Казалось бы, делу, за которое боролись Ито Хиробуми и Симпэй Гото, суждено было заглохнуть в архивах. Но граф Гото был упрям. И хотя газеты писали, что дела в России идут все хуже и что дни правительства Ленина сочтены, он им не верил. Его гораздо больше интересовали рассказы возвращавшихся из Восточной Сибири раненых и обмороженных офицеров о том, с каким фанатичным упорством и стойкостью сражаются русские партизаны, перед которыми не в состоянии выстоять даже императорская армия.

И вот когда в Китай поехал первый советский посланник Иоффе, Симпэй Гото поспешил пригласить его к себе в Токио как личного гостя, обещая показать ему вот эти самые каллиграфические письмена, запечатлевшие мудрость старого китайского философа. Многие в правительстве сочли затею графа дерзкой и опасной, но в конце концов было решено: пусть советский посланник приедет — надо же в конце концов своими глазами увидеть живого большевика.

И посланник Москвы приехал. Сёрики отлично помнит, какое негодование вызвал в тайной полиции приезд этого красного дипломата, не поленившегося пуститься в дальний путь, чтобы поглядеть на какие-то старинные иероглифы. Вероятно, и самому контролеру над опасными мыслями было тогда не по себе, но, во всяком случае, сейчас он говорит, что уже в то время полностью поддерживал решение графа Гото. Больше того, Сёрики, по его словам, публично одобрил эту идею, за что и навлек на себя громы и молнии полицейского Олимпа. А тем временем советский посол деловито беседовал о чем-то с членом императорского тайного совета на графской вилле, рассеянно поглядывая вот на эти самые письмена Фу Шаня, которые сейчас перед нами; рассуждали они, надо полагать, не только о философских постулатах Чжу Си. Так был проложен первый, пусть еще шаткий, но уже реальный мостик между Токио и Москвой.

Правда, жест Симпэя вызвал бурные события: люди, продолжавшие мечтать о японской колонии до Урала, разгромили графскую виллу и пытались убить его. Но жизнь уже брала свое — вскоре начались переговоры об установлении дипломатических отношений с Советской Россией, и некоторое время спустя в Токио появилось советское посольство, а в Москве — японское. На память обо всем, что произошло, граф Гото и подарил своему ученику Сёрики эту старинную ширму с письменами Фу Шаня.

Сёрики думал, что в жизни можно совместить то, что многим его коллегам казалось несовместимым: борьбу с опасными мыслями в Японии и хорошие отношения с Советской Россией, куда, как считали в тайной полиции, переместился центр этих опасных мыслей. И он, разделяя идеи графа Гото, по-прежнему ревностно и педантично охотился за крамолой. Кстати, и сам граф был причастен к этой охоте: ведь он был министром внутренних дел.

В истории современной Японии памятны трагические «события в Камэидо» — так назывался один из районов Токио. Эти события разразились в страшные дни землетрясения 1923 года, когда японская столица вдруг превратилась в груду камней и пепла. В течение нескольких дней город горел. Повсюду лежали тысячи изуродованных трупов — их не успевали хоронить. Народ был объят ужасом и тревогой за будущее. И вот именно этот, и без того трагический, момент был почему-то избран для зверской расправы с руководителями быстро развивавшегося в стране рабочего движения: третьего сентября полиция схватила группу деятелей профсоюза рабочих Мотосумиёси во главе с Еситора Каваи и бросила в полицейский застенок Камэидо, где уже находилось более семисот пятидесяти заключенных, а на рассвете пятого сентября руководители профсоюза были зарублены саблями и проткнуты штыками на бывшем полицейском плацу. Они умерли со словами «Да здравствует революция!».

Полиция сделала все, чтобы снять с себя ответственность за события в Камэидо. В архивах сохранился доклад Сёрики, в котором сказано: «Третьего ночью число арестованных, пострадавших от бедствий, составило в участке Камэидо более 750 человек. Поскольку их невозможно было усмирить (?), полицейское управление запросило в помощь себе воинские части. Когда с помощью солдат удалось вытащить арестованных из камер, они снова подняли шум, стали громко петь революционные песни... Так как не было никакой возможности усмирить их, солдаты воинской части четвертого ночью убили штыками 10 рабочих и 4 членов отряда «самозащиты». Но сами полицейские не участвовали в убийстве».

Сёрики счел нужным подчеркнуть, что начальник полицейского участка Комори, рапортуя начальнику полицейского управления десятого сентября о случившемся, плакал. И от себя Сёрики добавил: «Я, присутствуя при этом, невольно тоже прослезился».

Таким образом, полиция заявила о своей непричастности к событиям в Камэидо и даже плакала, выражая свое сожаление по поводу того, что свершилось. Военное командование не плакало — лить слезы военным не пристало. Просто член юридического отдела гвардейской кавалерийской дивизии, отличившейся в Камэидо, заявил корреспондентам: «В условиях военного положения у воинской части не было иных подходящих мер, кроме тех, к которым они прибегли, и я считаю, что эти меры были неизбежны. И если каждый случай передавать на рассмотрение военного трибунала, то армия не сможет действовать».

Эта точка зрения была принята органами правосудия, и «дело Камэидо» оставили без последствий. О нем напоминают ныне лишь страницы газет, выходивших в 1923 году, да чудом сохранившиеся фотографии, на которых изображены исколотые штыками и изрубленные саблями кавалеристов трупы зачинателей революционного движения в Японии...

Трудно сказать, повлияла ли бойня в