Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе - Виктор Давыдов

Мы обсудили еще и то, что составляло «субъективную часть» состава преступления по статье 190-1. В комментарии Верховного суда прямым текстом говорилось, что если обвиняемый сам был уверен, что «ложные измышления» являются истинными, то уголовной ответственности он не подлежал. Вывод Института Сербского об «отсутствии критических способностей» как бы прямо указывал на то, что именно это и имело место быть. Увы, ни в одном диссидентском деле ничего из этого не принималось во внимание судами. Тершуков с этим тоже согласился, так что еще один потенциальный аргумент защиты был отставлен.

Мы дружески попрощались, после чего оставалось только ждать суда. Процесс двигался по траектории, которая проходила мимо как юридических принципов, так и психиатрических. Ничто из материалов дела не указывало ни на «заведомую ложность», ни на «особую социальную опасность», тем не менее именно эти виртуальные категории неизбежно затягивали меня в спецпсихбольницу МВД, и не было приема, который дал бы возможность из них выкрутиться — как нельзя выплыть из водоворота. Я чувствовал себя примерно как капитан «Титаника», который уже видел с мостика приближающийся айсберг, но был не в силах изменить курс корабля и столкновения избежать.

В ночь с 19 на 20 сентября я долго не мог заснуть. Я знал, что суд уже вынес определение по делу. «Определение» был точный термин — этот документ должен был определить мою судьбу. Никаких неожиданностей я не ждал. И хотя, как у всех зэков и людей, где-то в глубине души теплилась надежда на чудо, довериться ей было опасно.

Неожиданно поздней ночью вдруг все услышали странный звук — как будто стукнул какой-то огромный колокол, подвешенный в поднебесье. Вскоре послышались сирены, еще чуть позднее запахло гарью.

Мы выступали надзирателя, который сам толком ничего не знал. Он только мог успокоить тем, что, да, где-то пожар, но не в городе, так что тюрьма не загорится и не стоит беспокоиться.

Как выяснилось позднее, в ту ночь случилась одна из самых страшных железнодорожных катастроф в истории СССР. Дежурный на станции по неизвестным причинам разрешил спустить «самоходом» с горки цистерну со сжиженным газом, пусть правилами это и было категорически запрещено, а для самых тупых на цистерне еще и было написано: «С горки не спускать». Помощник составителя поездов никак не вмешался, а дежурный «стрелочник» по фамилии Поднебесов уже не мог ничего сделать, потому что тормозные башмаки на путях, которыми только и можно было остановить летящую вниз цистерну, почему-то отсутствовали.

Все это выглядело как некое мистическое совпадение событий, но надзиратели из местных нам рассказали честно, что произошло, и легко «мистику» опровергли. Дежурный с помощником в ночную смену просто глухо пили, так что оба плохо соображали, что делали. В итоге цистерна с пропаном ударилась о вагон с цементом и разбилась вдребезги, жидкий газ разлился по путям, Поднебесов решил бежать подальше от греха, спасая свою жизнь, и никого не предупредил (тем самым он оправдал свою фамилию, ибо отправил на небеса с полсотни человек). Примерно в два часа ночи «от неустановленного источника возгорания» газо-воздушная смесь взорвалась — и стерла с лица земли целый пристанционный поселок Машинистов.

Снесло 44 дома, 41 человек погиб на месте, общее число пострадавших от ожогов превысило 200 человек, кто-то умер уже в больнице.

Пожилой надзиратель, заступивший на смену утром, рассказывал об этом с нотками ужаса в голосе. У него самого кто-то из родственников жил в поселке Машинистов и попал в больницу. Для меня это событие стало еще одним плохим предзнаменованием.

Оно полностью оправдалось.

Во второй половине дня — была суббота, как раз день свиданий, — приехали мама и Любаня. Приехали они на машине, из-за катастрофы электрички не ходили. Любаня, как обычно, была празднично одета, но ее правая рука висела на повязке и была загипсована. Перелом Любаня получила вчера сразу после суда.

Любаня довольно подробно описала мне, что там произошло.

Слушание проходило в здании областного суда. Это место я хорошо знал. Там выступал помощник присяжного поверенного Ульянов, он же Ленин, по этому поводу на здании до сих пор висит мемориальная доска с барельефом Ленина.

Во времена моего детства там же располагался и факультет ВЮЗИ, деканом которого был отец. Нередко, когда надо было дождаться маму с занятий, или по другой причине, он покупал для меня бутерброды с лимонадом и усаживал в своем просторном кабинете за одним из столов.

Суд был открытым — что было исключением для политических процессов и в то же время нормой в тех случаях, когда сам подсудимый не присутствовал в суде. Тогда политических выступлений ждать было не от кого, так что и КГБ особо не беспокоился, чтобы скрывать процесс.

Почти половина зала была заполнена «спецпубликой», причем далеко не юного возраста. «Спецпублика» демонстративно сторонилась моих друзей, так что в полном соответствии со сценарием, написанным Кафкой, в итоге в зале образовались две «партии»: поддерживающая подсудимого «правая» и враждебная ей «левая».

Командовал «левыми» некто из чекистов. Несколько раз по его сигналу «спецпублика» принималась шикать или смеяться над «политически вредными» суждениями свидетелей, однако это случилось лишь пару раз, и процесс в целом проходил спокойно.

Обвинителем был человек знакомый. Им стал тот самый Коростелев, который допрашивал меня по делу Славы Бебко. Думаю, он получил свое удовольствие, взяв реванш за все мои неправдоподобные «не знаю», «не слышал», «не видел», из которых те показания и состояли. В аудитории было много знакомых, но, конечно же, присутствовал и КГБ в лице трех офицеров в «униформе» — импортных костюмах, галстуках и с папочками в руках, куда они записывали заметки по процессу и поведению публики.

Присутствовала — явно по приглашению КГБ — корреспондентка местной газеты. Она сидела, ничуть не шифруясь, рядом с чекистами и разговаривала с ними с тем подобострастным видом, с каким обычно обращаются к начальству. Однако освещение процесса в прессе не появилось — возможно, в КГБ сочли его итоги недостаточно показательными.

Коростелев, уткнувшись красным носом алкоголика в обвинительное заключение, прочитал его быстро и невнятно. Выступая, Коростелев покачивался и держался за стол, остальное время сидел молча, подперев голову руками, и почти не вмешивался в ход процесса — большую часть работы за него делал сам судья. Судье Митину — с которым так никогда не удалось познакомиться[58], пришлось поработать за двоих.

Митин с ходу отвел ходатайство Тершукова о вызове меня в суд. Точно так же произошло и с другим ходатайством — о допросе психиатра Геннадия Носачева в качестве «специалиста».

Советское уголовное право не позволяло проводить независимую экспертизу. В то же время в нем оставалась лазейка для выступления «специалиста», чье мнение, теоретически, могло иметь значение для суда. Участвовать в процессе Носачева уговорили родители, он все-таки был давним другом семьи.