Сонные глазки и пижама в лягушечку - Том Роббинс

Вам его рассказ действительно показался бесконечным. А теперь, под занавес, он снова вспомнил про грибы!

– Я понимаю, твое маленькое сердечко разобьется от горя, но мне надо вернуться в отель и послушать, что скажет доктор Ямагучи. По идее, он обязан молчать до завтрашней конференции. Однако, судя по всему, парень, хе-хе, не очень-то себя контролирует.

Даймонд сует руку вам под юбку и щиплет влажные трусики, как струны арфы. Вы могли бы его остановить, но последние десять – пятнадцать минут он сидел как на иголках – наверное, боль снова вернулась. К тому же нежно-вульгарные щипки, заставляющие вибрировать подовые губы, не так уж и неприятны.

– Перед тем как уйти, я должен сказать еще кое-что о грибах.

– Ладно, сейчас для тебя главное – не упустить Ямагучи.

– Нет, ты обязана это услышать! Древние африканцы часто называли Сириус звездой-семенем. Они считали эманации системы Сириус неким… э-э… одушевленным семенем, которое наполняет мир энергией. И это семя прибыло прямо с Сириуса. Теперь внимание! Ты знаешь, что семена некоторых растений способны выжить в открытом космосе? Теоретически они могут переместиться из одной планетной системы в другую.

– Как же они не умирают?

– Некоторые умирают. Но есть такие, которые способны жить на протяжении миллионов лет; фактически бесконечно. Грибные споры, например. Мало того что их вес ничтожно мал, они еще чрезвычайно долго сохраняют жизнеспособность.

– Об этом ты тоже узнал в Тимбукту?

– Да уж не на фирме «Дин Уиттер»! Пожалуй, в одном из монологов Маккены что-то такое было… Только представь: живучие споры псилоцибных грибов дрейфуют сквозь бескрайнюю черноту, сквозь марево мелькающих веков и скопления космической пыли, прежде чем влететь в атмосферу Земли и опуститься в тучную почву доисторической лужайки. Там они прорастают, раскидывают свои грибницы и вылезают на свет. И однажды мимо проходит голодный или просто любопытный примат – и все, неизбежное свершилось!

– Что свершилось?

– То, что должно было свершиться. Настал поворотный момент. Запустился механизм энергетической накачки, началось пробуждение души. Понимаешь, Номмо не обязательно было лететь на Землю или вести телепатические передачи. Все, чему им следовало нас научить, могло быть закодировано в грибах. Иными словами, грибы – своеобразный микрофон высшего разума.

– А еще, – добавляете вы с едва заметной перчинкой сарказма, – мы знаем, что грибы связаны с лягушками.

– Умница.

– А лягушки стали исчезать.

– Верно. Что-то происходит. Какая-то программа, запущенная много тысячелетий назад, начала ускоряться. Помнишь, как ты смеялась – и, наверное, небезосновательно – над моей идеей особого листка? Аведь единственное, что я имею в виду, когда говорю об особом листке, – это чувство постоянной готовности, эмоциональной, интеллектуальной и духовной, к участию в следующем этапе эволюции. Этот этап может произойти в виде неожиданного всплеска мутаций – гораздо более интенсивных, чем те микроскопические шаги, к которым мы привыкли, – и в результате девяносто процентов населения, окаменевшего в своих обанкротившихся доктринах и хрупких клише, останется за бортом. Печально, если ты окажешься в их компании.

– Очень мило с твоей стороны. Но обо мне можешь не беспокоиться!

«Если я переживу биржевой крах, – думаете вы, – то уж с такими мелочами, как эволюция, медленная или быстрая, как-нибудь справлюсь!»

– В самом деле, Ларри, я не понимаю: зачем ты хочешь, чтобы я тоже была на особом листке?

– Ах, жабенок! Ну что тут непонятного? У тебя есть потенциал! Залежи мудрости, бодрости, отваги, умения приспособиться. Увы, все эти качества подавлены и загнаны в тупиковую колею. Тебе надо расслабиться, открыться, освободить разум!

Даймонд оттягивает ваши трусики и шлепает резинкой по животу. Вы бьете его по руке.

– К тому же, – прибавляет он, – я просто без ума от твоего голоса.

– Правда? – Скорости, с которой вы меняете гнев на милость, позавидовал бы самый радикальный всплеск мутаций. – Ты не шутишь?

Глядя вслед ковыляющему через парковку Даймонду, вы чувствуете, как его прощальный поцелуй вибрирует на губах, словно шутиха в ящике со столовым серебром. Чего-чего, а целоваться этот безумец умеет, не отнимешь. Но может ли умение целоваться перевесить… о нет! Даймонд разворачивается и идет назад. Что еще за сентиментальности? Что у него на уме? Насчет прощальной встречи перед отлетом он уже пытался договориться. Вы обещали подумать. Было бы неплохо каким-то образом затащить его на «дискотеку» и усадить за компьютер на пару часов.

– Гвендолин! – Даймонд склоняется к окну; дождь блестит на его щетине, как капли шампанского на посудной щетке. – Я надеюсь, ты не собираешься записывать меня в гуру?

О боже! Вы просто вынуждены рассмеяться.

– Конечно, нет, Ларри, не переживай!

– Я не могу спасти твою душу…

– А как насчет моей работы?

– …и никто не может, кроме тебя самой. На этом уровне каждый играет за себя.

– Меня это вполне устраивает.

– Номмо тоже нас не спасут. Гости с Сириуса, или порождения высшего разума, или то и другое одновременно, на помощь они не прискачут, так же как и Иисус Христос, и Карл Маркс, и любая другая сила, выдуманная лицемерными сутенерами от религии, рекламирующими свои прожорливые идеологии. Не верь никому из них, милая!

– Да я и не верю.

– Второе пришествие Номмо вряд ли улучшит нашу жизнь. Скорее даже наоборот. Серьезные перемены – это лучшее, на что мы можем надеяться. Устоявшиеся циклы нарушатся, догмы будут развенчаны. Дядюшка Ларри одобряет перемены, Гвендолин. Он голосует за срывание покровов, за безответственный информационный обмен, за веселое возвращение в тихую воду древних прудов, из которых мы когда-то вышли.

– Ну и прекрасно.

– Вот такие дела. Просто хотел, чтоб ты знала.

– Спасибо. Ты очень добр.

– Да уж действительно. А в знак признательности, я надеюсь, ты тоже когда-нибудь проявишь доброту и расскажешь, за каким чертом у тебя в багажнике сидит макака?

С этими словами Даймонд выпрямляется, царапает вас колючим взглядом и ковыляет прочь.

Вы открываете багажник, бормоча нечто напоминающее молитву – боже, только бы Андрэ не задохнулся! (подробность, о которой следовало бы подумать раньше), – и сразу же вспоминаете Мону Лизу. Подобно знаменитой натурщице Леонардо, Андрэ умудряется придать лицу выражение насмешливого любопытства даже при отсутствии бровей. Некоторым горе-актерам, для которых брови являются инструментом и зеркалом всех эмоций, не помешало бы поучиться экспрессии у безбровой Моны Лизы или у безбровой макаки.