Социальная справедливость и город - Дэвид Харви

Застройка средневекового и торгового капиталистического города отражала существовавший на тот момент социальный порядок, весьма отличный от социального порядка нового индустриального города. В раннем Средневековье триединство крепости, религиозного института и рыночной площади очевидным образом просматривалось в любом городе. В более поздний период, когда стала доминировать торговая деятельность, более крупные города развили структуру городской среды, демонстрирующую значительную степень жилищной сегрегации, а также сегрегации сфер деятельности. Эти модели города были не столько результатом функциональной сегрегации рабочей силы, а больше территориальными и символическими репрезентациями относительной позиции на шкале престижа средневекового порядка (Sjoberg, 1960). Даже четко выделяющиеся ремесленные кварталы в крупных городах образовывались, принимая во внимание как соображения престижа, так и экономические потребности, проистекающие из возрастающего разделения труда. Некоторые виды деятельности, особенно те, в которых задействовано перемещение тяжелых грузов, требовали более тщательного выбора места размещения. Но индикатором престижа было богатство, и престижными были в основном места, близкие к символическим центрам средневекового перераспределяющего города. Цены на землю отражали конкуренцию за престижное местоположение. При этом меновую стоимость на рынке городской земли в сословном обществе диктовало пользование, в отличие от поздних периодов, когда землепользование полностью определялось прибыльностью инвестиций. На городском земельном рынке, конечно, дело не обходилось без разнообразных ухищрений, и профессия рантье была желанной и престижной (не говоря уже о том, что она давала прибыль и стабильность).

В целом пространственная структура средневекового города отражает типичные критерии сословного общества. Застройка отражает, таким образом, потребности тех, кто был наделен в обществе властью и престижем, достаточными для того, чтобы использовать пространство и архитектурные формы либо как символические репрезентации своей власти, либо как символические репрезентации тех космологических образов, к которым сословное общество продолжало апеллировать для поддержания морального порядка. Отличительные черты городской структуры должны были отражать характерные ценности того времени — ценности, которые были идеологическим выражением доминирующего способа производства, характерного для него способа экономической и социальной интеграции и, в ряде случаев, разложения, которое подготавливало появление совершенного нового способа производства.

Марксистская трактовка современной истории как процесса «урбанизации деревни» звучит простовато, но отражает истинную суть вещей. В «Манифесте Коммунистической партии» Маркс и Энгельс пишут: «Буржуазия подчинила деревню господству города. Она создала огромные города, в высокой степени увеличила численность городского населения по сравнению с сельским и вырвала таким образом значительную часть населения из идиотизма деревенской жизни. Так же как деревню она сделала зависимой от города, так варварские и полуварварские страны она поставила в зависимость от стран цивилизованных, крестьянские народы — от буржуазных народов, Восток — от Запада. Буржуазия все более и более уничтожает раздробленность средств производства, собственности и населения. Она сгустила население, централизовала средства производства, концентрировала собственность в руках немногих» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 4. С. 428).

Проникновение саморегулирующегося рыночного обмена во все аспекты социальной деятельности, и особенно в производство, позволило капиталистическим формам выйти за границы городов и интегрировать экономику в целом, сначала на национальном уровне, а потом и на международном. В конце концов рыночные отношения перестали подчиняться моральным принципам сословного общества. Практически все общество теперь регулировалось и формировалось саморегулирующимся рынком. В техническом и экономическом аспектах это вело к тому, что производство товаров проходило многочисленные стадии, развивались внутренние и внешние связи между разными сферами производства, невероятно выросло число трансакций, необходимых для производства конечного продукта, как значительно вырос и потенциал разделения труда. Открылись новые разнообразные возможности, благодаря которым мог производиться и присваиваться прибавочный продукт, выраженный теперь в своей универсальной форме меновой стоимости. В результате совокупный продукт, а также количество прибавочной стоимости в обращении многократно выросли, как выросли и городские центры с их населением.

Есть некоторые значимые различия между предыдущими формами урбанизма и его проявлением в развитых капиталистических странах. «Современный метрополизм» укоренен в глобальной экономике, крайне сложно организованной. Эта экономика представляет собой иерархически упорядоченную структуру, в которой местные центры подчиняют себе прилегающие сельские территории, более значимые столичные центры подчиняют себе более мелкие центры, а все центры вне стран с коммунистическим режимом в конце концов подчиняются центральным столичным территориям в Северной Америке и Западной Европе. Эта экономическая структура, наиболее полно описанная теоретически и эмпирически в работе Лёша (Лёш, 2007), должна рассматриваться в свете присваивания и извлечения добавочного продукта. Франк выдвигает в качестве гипотезы (и приводит в доказательство свидетельства из истории Латинской Америки) интерпретацию пространственной организации, похожей на представленную в анализе Лёша, но понимаемую в терминах modus operandi современного капитализма. В основе этой интерпретации лежит представление об «отношениях эксплуатации, передающих цепной реакцией капиталистический способ связи между капиталистическим миром и национальными метрополисами к региональным центрам (часть прибавочного продукта которых столицы присваивают), и от них — к местным центрам, а далее — к крупным землевладельцам или коммерсантам, которые присваивают прибавочный продукт мелких крестьянских хозяйств или подчиненных им фирм, и иногда даже еще дальше — вплоть до безземельных работников, эксплуатируемых последними. На каждом этапе этого пути относительно небольшое количество капиталистов наверху имеют монопольную власть над множеством подчиненных внизу, присваивая некоторую часть или полностью их экономический прибавочный продукт, и в той степени, в которой они сами не эксплуатируются еще более узким слоем над ними, присваивают его для собственных нужд. Таким образом, на каждом этапе международная, национальная и местная капиталистическая система создает условия для экономического процветания немногих и отсталости — для многих» (Frank, 1969, 31–32).

Тенденция богатых стран богатеть, а бедных — беднеть стала предметом детального исследования (Myrdal, 1957). В общей структуре обращения прибавочного продукта, связанной с этой тенденцией, меняется сам смысл антагонизма между городом и деревней. Фанон считает, например, что отношения города и деревни в колониальном мире реструктурируются из-за специфического положения колониальных стран в цепочке эксплуатации, о которой говорит Франк: «Специфика колониального контекста состоит в том, что экономическая реальность, неравенство и невероятные различия в образе жизни никогда не смогут замаскировать человеческой реальности. Когда мы рассматриваем колониальный контекст в максимальном приближении, становится очевидно, что то, что разделяет мир, начинается с факта принадлежности или непринадлежности к определенной расе, определенному виду. В колониях базис является также и надстройкой. Причина — это следствие; ты богат, потому что ты белый, ты белый, потому что ты богатый. Вот поэтому марксистский анализ нуждается в адаптации всякий раз, когда мы имеем дело с колониальной проблемой» (Frank, 1967, 31–32).