Полудницы - Павел Владимирович Волчик

силуэт. Зажмурился, но все же успел разглядеть то, чего видеть совсем не хотел: вспыхнувшие волосы профессора, лицо, поплывшее, как восковая свеча.

Когда доктор раскрыл глаза, вся пещера утонула в темноте. Он пополз на четвереньках к месту, где сидел профессор. Песок под пальцами обжигал.

Кучка пепла – вот все, что осталось от будущего нобелевского лауреата, от подпольного ученого, для которого великая цель оправдывала любые средства, от запуганного человека, сломанного еще в детстве, как механическая шкатулка.

Гудела голова. Илий закрыл глаза. Прислушался. Со стороны озера раздавались всхлипы. Это плакал перепуганный мальчик на острове. А девочка? Почему она молчит?

Голая ножка без сандалии. Неподвижное тельце. Зарина?

Он поднялся, отряхнул ладони и уже шагнул к воде, но его там ждали. Вторая фигура, та, что появилась из тайного прохода в стене, медленно плыла по песку ему навстречу.

Илий взглянул на автомат, ткнувшийся дулом в песок, затем на опрокинутый контейнер. Покачиваясь, приблизился к кейсу, сел на землю, взял его в руки. Полудница остановилась в нескольких шагах. Ждала.

Доктор сомкнул веки, чтобы глаза не болели от слепящего света.

Сплюнул на песок, чтобы избавится от горечи во рту.

Вдохнул глубже прохладный воздух пещеры, чтобы навсегда стереть из памяти запах гари.

Сегодня он не умрет.

Он бежал за ней через леса и поля, через холмы и реки. Он едва не рухнул с висячего моста. Он дрался за нее, и вокруг него свистели пули. Он падал в обморок от жары и страха, пробуждался и бежал дальше. Он поднимался на вершины гор и опускался под землю. Пятнадцать метров по воде отделяют его от дочери.

Нет, сегодня он не умрет.

Если Зарина там, он просто не может позволить себе погибнуть.

Зарина. Дочка. Все вокруг перестало иметь значение. Остался только островок посреди подземного озера, освещенный лучами солнца. Его последнее и единственное желание.

– Поговори со мной, – обратился он к замершей фигуре, сияющей в полумраке.

Там, у люка, в лаборатории, он услышал голос полудницы у себя в голове.

– Поговори. Пожалуйста…

Она шагнула. Жар усилился. На его лбу заблестели капельки пота.

– Поговори, – пропыхтел он, сжав зубы. – Я знаю, что ты меня понимаешь.

Еще шаг. Илий крикнул от острой боли в висках. Через мгновение эта боль разлилась по всему телу, свела судорогой конечности и пальцы, заныла около сердца.

– За что?

Кожа запылала огнем.

– Огонь, – простонал он и встрепенулся. Она ему отвечает. Отвечает совсем не так, как он ожидал. Нет, полудница не пытается его убить. Она рассказывает о боли. Она словно делится с ним той крохотной частью страданий, которые разрывают ее тело, которые он может принять или отвергнуть.

Что чувствовали его пациенты? Он мог только предполагать, но и тогда отстранялся, чтобы ничего не мешало. Ему предстояло их оперировать с трезвым умом. Чувства, эмоции – все это лишнее. Все это только отвлекает от дела.

А теперь ее болевые рецепторы – его клетки. Ее нейроны – его.

Никогда Илий не получал такого точного анамнеза.

Скоро он перестал ощущать границы своего тела. Чудовищная жажда драла горло. Распухший язык терся о сухое небо. Глаза видели окружающие предметы только холодными или горячими.

Вспышка. Дочка съезжает со снежной горы. Санки налетают на кочку, переворачиваются и ребенок падает, даже не выставив для защиты рук.

– Зарина! – кричит он и бросается к ней по скрипучему снегу, отталкивает санки и переворачивает ее – она хохочет. И это не Зарина, а девочка пяти лет, с темными кудрями, выбившимися из-под шапки. Они не знакомы, но он почему-то знает, что ее зовут Кацу.

Вспышка. Беседка, увитая виноградной лозой. В тени накрыт стол. Лепешки, сыр, горячее мясо, запотевший кувшин с вином. Издалека слышится песня. Это идут гости.

У входной двери плещется на ветру занавеска. Он пытается зайти в дом, но его что-то не пускает. В коридоре висит старое зеркало. Он хочет увидеть, как выглядела хозяйка. Но виноградные листья засыхают, занавеска загорается, и все заполняет удушливый дым.

Боль заглушала все. Илия выбросило вон из ее разума. И он с облегчением вздохнул. Доктор увидел своды пещеры, островок среди воды. В его руках покоился контейнер с препаратами.

«Дай мне! Дай!», – задребезжал чужой голос в голове доктора.

«Сначала станет легче, – ответил он, – но потом – еще хуже».

В горле снова пересохло, зачесалась кожа. На этот раз он распознал сигнал, позволил боли овладеть своим телом. Жгло, рвало, выворачивало наизнанку. Прозрачная мембрана между его и ее разумом натянулась – вот-вот лопнет.

«Тебе нельзя. Будешь страдать еще сильней!»

«Помоги мне!» – вопили сотнями глоток натянутые мышцы и нервы.

Что? Что это за мерзкий звук?

Ее ногти скрежещут по крышке контейнера. Она пытается открыть замок. Не понимает как, не может. Она чувствует зелье внутри колб. Она жаждет его, как наркоман, готовый на все ради дозы.

На этот раз Илию удалось локализовать ее боль. Он нашел горящий очаг в районе сердца – центр всех мучений – и попытался держаться от него подальше. Доктор видел ее болезнь, как видит лесной пожар пилот вертолета. Его собственное тело по сравнению с телом полудницы походило на озеро, полное прохладной текучей энергии.

Что может быть проще при таком расположении сил – взять и потушить огонь? Сначала он отдал совсем немного, и тут же почувствовал, как ослабевает ее боль. Пламя шипело и злилось, но не угасло. Илий высвободил новый поток…

Он не понимал, сколько времени сидит внутри ее разума, сколько секунд или дней бродит по горящим коридорам памяти. Здесь время не измерялось часами или сутками.

Илий видел два огонька, ползущих навстречу друг другу, будто по фитилю, зажженному с обоих концов. Сначала он принял их за искры от пожара ее болезни и попробовал затушить. Они вспыхнули ярче.

«Почему я так боюсь, что они соединяться?»

Начало жизни и ее конец. Вот что это. Беспощадное стремление хаоса поглотить упорядоченную структуру живой материи.

«Но причем здесь я?»

Искры мчались навстречу друг другу. Фитиль сгорал.

«Господи! Да это же моя жизнь…»

Каждое мгновение, которое он проводил рядом с полудницей, отдавая свои силы, стоило ему несколько месяцев жизни.

Теперь ясно, что случится, когда огоньки сойдутся – он станет черной обгоревшей мумией.

Отчаяние только усугубило положение. Процесс потери энергии ускорился. Даже если он погибнет, отдав ей все до последней капли, пожар болезни не стихнет.

Препарат, который давал им профессор, не исцелял. Он на время укрощал болезнь, сжимал ее до маленькой концентрированной бомбы