Царство палача - Эдвард Радзинский

Он испытал те же чувства.

В книге надо соединить эту сцену с другим воспоминанием…

Войско Наполеона уже стояло совсем рядом с Гентом, где обосновался жалкий двор сбежавшего старого короля. И несчастный король, и двор, и сам Поэт ждали с часу на час начала решающего сражения. И уже приготовились бежать дальше…

Тогда, чтобы успокоить нервы, Поэт вышел на Гентскую дорогу.

С любимым томиком «Записок» Цезаря под мышкой он шел, печально улыбаясь своим мыслям.

Когда захотели арестовать мудрого Кондорсе, его узнали по томику Горация, с которым он не расставался. И если завтра Поэту суждено погибнуть, его опознают по любимому томику Цезаря…

Он шел по пыльной дороге в совершенном одиночестве. Где-то громыхал гром – он отчетливо слышал эти нарастающие удары. Однако небо… небо оставалось совсем безоблачным. И вдруг он сообразил: это были не гром и не гроза! Где-то совсем рядом шло великое сражение.

В этой битве сейчас решались и судьба Франции, и его судьба. Если победят союзники, то Поэт-министр вернется со своим королем-победителем в Париж, но… Но это будет конец славы Франции, ее оккупация. А если победит Наполеон, это будет конец его мечтам. И до смерти ему придется быть бездомным, нищим изгнанником.

И он… пожелал победы тому, кто преследовал его все эти годы!

Он выбрал славу Франции.

Но это была битва при Ватерлоо…

Все это он рассказал ей (и все это он напишет в книге). И опять – благодарное пожатие ее руки.

– Ах, моя Жюльетта… Наступает какая-то новая жизнь. Что же она нам сулит?

(«Кроме жалкой старости…» Этого он не сказал. Но она поняла.)

– Да, – ответила она. – Сколько великих имен кануло в Лету, сколько честолюбий, а мы вот живем, не переставая страдать…

– И славить Господа, – закончил он.

Поэт уже почувствовал приближение гения. Он откинул назад остатки кудрей. Это был все тот же Рене… ее Рене, перед которым никак нельзя было устоять.

Глаза его сверкнули. И он сказал несколько нараспев:

– Человечество живет между мучительными невозможностями. Люди мечтают о цивилизации равенства. Может быть, равенство и пойдет на пользу всему роду человеческому, но личности оно пойдет во вред. Невозможно для народа жить с титанами, которые не терпят равенства. И невозможно для духа жить без них.

И еще: свобода, а точнее – вечный беспорядок свободы порождает тягу народов к деспотии. Недаром сама деспотия вырастает из корня, называемого народным представительством. Так учил Платон. И это еще одна мучительная невозможность. Невозможность жить без свободы и невозможность жить без деспотии…

Я чувствую: наш век – это только начало пути в бездну. Готовятся вселенские катаклизмы. По нашему образцу восстанут целые народы. Ощущение грядущей великой крови не покидает меня. И все чаще мне мерещится зловещая рука, которую порой среди волн видят моряки перед великим кораблекрушением…

И этот добрый мир, который сейчас вокруг нас… Обрамленное плющом окно… путник на горизонте… холмы и летящая одинокая птица… покойные ночные шорохи – все исчезнет в катастрофах, в железных звуках грядущего. Но, успокаивая себя, дорогая, я говорю: «Грядущие кровавые сцены меня уже не коснутся, у них будут другие художники. Так что ваша очередь, господа!»

Она задумчиво повторила:

– Зловещая рука…

Потом нежно улыбнулась и протянула ему для поцелуя свою пухлую нежную руку.

А потом они говорили о смерти.

– Я все чаще к ней возвращаюсь, – сказала мудрая красавица. – Вчера мы долго говорили о смерти с молодым де Садом. Вы с ним не знакомы? Жаль…У него не так давно умер отец – бедняга просидел в Шарантоне все время, пока у нас была империя. Но в революцию он… Ах да, в революцию вас не было во Франции! В революцию он успел издать ужасающие романы, полные непристойностей и богохульства. Но перед смертью раскаялся и оставил завещание: «Все мои рукописи сжечь. Чем раньше обо мне забудут, тем лучше»…

– Я слышал о нем. Кажется, у них что-то случилось с Бомарше?.. Жюльетта засмеялась:

– Даже вы об этом слышали! Да, это была странная мания: он утверждал перед смертью, что убил Бомарше. Образ Бомарше его преследовал… Он даже завещал себя похоронить в саду замка, где прошло его детство, – «как похоронили Бомарше в саду его имения»… Но самое смешное: выяснилось, что они даже не были знакомы с Бомарше. И никогда не встречались…

Тотчас после смерти маркиза де Сада в Шарантон приехали люди в черном. Предъявив документы сотрудников полиции, в присутствии врача Района они старательно перерыли бумажный хлам, оставшийся в столе умершего, а затем тщательно обыскали всю его комнату.

Как рассказал потом Рамон, под паркетом они обнаружили искусно сделанный тайник. Оттуда извлекли некую рукопись в вишневой папке с названием «Пьеса» и несколько исписанных листов, озаглавленных: «Бегство в Варенн, точно записанное господином Бомарше по показаниям участников – шевалье де Мустье и герцога Шуазеля». Рамон клялся, что собственными глазами видел имя Бомарше. Но удивительные события в комнате покойного маркиза продолжались.

Вслед за людьми в черном, унесшими его бумаги, в Шарантоне появились новые люди – тоже в черном и предъявившие точно такие же документы сотрудников полиции. После долгих разбирательств выяснилось что первые, изъявшие рукопись и листки, были самозванцами.

В декабре 1820 года, через шесть лет после смерти маркиза де Сада, в далеком Триесте умирал Фуше.

Шесть лет назад Фуше совершил свое последнее предательство. Предавший Бога, Робеспьера, якобинцев, Директорию, он сумел наконец предать и Наполеона. Император был отправлен на остров Святой Елены.

Но в первый раз Фуше проиграл – вернувшийся король отправил его в изгнание.

Как изменился Фуше за эти несколько лет ссылки… Бывший богоборец и осквернитель святынь теперь исправно посещал мессу в городском соборе и в мучительном бездействии ждал смерти.

И дождался… Он тяжко заболел. И хотя врачи уверяли его, что он выкарабкается, Фуше только усмехался. Ему было скучно жить.

18 декабря 1820 года он велел слуге принести деревянную лестницу из библиотеки и разжечь камин.

Он плохо переносил холод и зябко кутался, сидя перед камином.

Слуга ушел. Фуше позвал сына и попросил его открыть потайной ящик высоко в стене. Стоя на маленькой лестнице, сын сбрасывал вниз бесконечные бумаги. Это был бумажный дождь – весь пол был устлан листами.

А потом Фуше деловито начал бросать бумаги в камин, иногда со смешком объявляя имена авторов:

– Жозефина… Сийес… Баррас… Дантон…

Эпоха отправлялась в огонь. Горела великая империя, которую он создавал долгие годы. Доносы, которые писали для него столь многие, разоблачения, которых, дрожа, ждали современники, – все становилось пеплом, Перед смертью Фуше захотел покоя, тишины.