Венедикт Ерофеев и о Венедикте Ерофееве - Коллектив авторов

и гражданской войне» (С. 76). Думаем, однако, что здесь есть адресация более конкретная, связанная не с романами и фильмами, а с поэзией и песней. У Михаила Светлова, отчасти «культового» для определенных кругов советской интеллигенции шестидесятых годов поэта, есть стихотворение, начинающееся словами:

Мы с тобою, ТОВАРИЩ,

Не ЗАСНУЛИ всю НОЧЬ –

Все мечтали-гадали,

Как нам людям помочь[887].

На эти стихи Сергей Никитин сочинил песенку, которая была столь популярна официально, что даже появилась в журнале с грампластинками «Кругозор», что, учитывая интерес Ерофеева к различным музыкальным сочинениям, делает вполне возможным знакомство его и с этим произведением.

Но не только пародия на историко-революционные мотивы поэзии и поэтической песни тех лет характерна для Ерофеева. Так, например, слова: «…ладно, потом вспомню… Женщина плачет – а это гораздо важнее», которые возводятся комментатором к ситуациям женских страданий у Достоевского (С. 86–87), могут быть восприняты не только в этом качестве. «Женщина плачет» – точная цитата из «Песенки о голубом шарике» Булата Окуджавы, где куплеты единообразно начинаются: «Девочка плачет… Девушка плачет… Женщина плачет… Плачет старуха…»[888] Предельно серьезная песня на минуту как будто врывается в повествование и переводит его на краткое время в серьезный план (но для того, естественно, чтобы тут же фарсово переиначить ситуацию). Предположение это выглядит тем более вероятным, что бытование песен Окуджавы в окружении Ерофеева зафиксировано не только мемуарами (Из воспоминаний И. Авдиева: «Андрей Петяев играл на гитаре, и мы пели запрещенного Окуджаву»[889]; хотя упоминание относится ко времени еще до знакомства с Ерофеевым, оно показательно), но и его собственными текстами. Так, в дневнике 1973 года существует запись, которую публикатор комментирует так:

Рыжеволосую красавицу жену в Петушихинских пределах вдруг решил отнять директор школы ‹…› Венедикт был бы не Венедикт, если бы не просмаковал горечь этой беды до дна. В дневнике только краткая запись: «Когда мне невмочь пересилить беду» и «Позарастали стежки-дорожки»[890].

Соседство песни Окуджавы с народной в контексте описания тяжелых переживаний делает вполне обоснованным предположение, что и в поэме другая песня того же автора могла быть упомянута в сходных обстоятельствах.

В этом же контексте весьма интересен конец главы «Воиново – Усад», который, оказывается, насыщен цитатами из стихов-песен конца шестидесятых годов. Начинается это с фразы: «Как сказал Саади, будь прям и прост, как кипарис, и будь, как пальма, щедр». Центральная часть этой фразы полностью укладывается в правильный стихотворный размер (сочетание четырех– и трехстопного ямба), что заставляет поискать какие-либо и лексические параллели с известными стихами.

Прежде всего, конечно, бросается в глаза «как сказал Саади», что почти точная цитата из Пушкина: «Иных уж нет, а те далече, как Сади некогда сказал» («Евгений Онегин», глава восьмая, строфа LI). Но есть тут и еще одна цитата, уже не столь заметная:

Прощай,

позабудь,

и не обессудь.

А письма сожги,

как мост.

Да будет мужественным

твой путь,

да будет он прям

и прост.

(И. Бродский)[891]

Может быть, имеет значение и то, что на эти стихи была написана «гитарная» песня Александром Дуловым. Кстати уж отметим, что ранее, в главе «Реутово – Никольское» есть еще одна отсылка к этому же тексту Бродского: «Помолитесь, ангелы, за меня. Да будет светел мой путь, да не преткнусь о камень, да увижу город, по которому столько томился». Здесь вообще библейское «да не преткнусь о камень» оправлено двумя цитатами из Бродского. Вторая, более скрытая – «Да не будет дано умереть мне вдали от тебя…» (из стихотворения «Стансы городу»[892]; «по которому столько томился»), конечно же, это общая тема для многих стихов Бродского, в том числе самого тогда известного «Ни страны, ни погоста», а также воспоминание о его собственной судьбе ссыльного.

Но тут же, прямо рядом, чувствуются параллели с песнями Александра Галича, чрезвычайно в конце шестидесятых популярными. Так, «невеститься тебе уже поздно» довольно редкостным словом заставляет вспомнить галичевское: «Люська-дура заневестила, Никакого с нею слада!», да и вообще вся ситуация, когда к герою обращаются то как к ученику, то как к «милой страннице», то как к старшему лейтенанту, провоцирует вспомнить из того же «Фарса-гиньоля» (кстати сказать, название весьма подходящее для книги Ерофеева): «На одни, считай, учебники, Чуть не рупь уходит в месяц!»[893]; но еще более очевидно и убедительно сходство в будто бы шекспировском пассаже: «Что-то неладное в мире. Какая-то гниль во всем королевстве, и у всех мозги набекрень».

Парафраз Шекспира комментарием объяснен, но не отмечены почти идеально процитированные слова Галича: «Вижу – что-то неладно в мире, Хорошо бы заняться им»[894]. Вообще, можно полагать, что «Глава, написанная в сильном подпитии» из «Размышления о бегунах на длинные дистанции» («Поэмы о Сталине») А. Галича явственно отзывается в «Москве – Петушках», прежде всего, самим названием и последней частью, описывающей общее состояние героя:

Потолкавшись в отделе винном,

Подойду к друзьям-алкашам,

При участии половинном

Побеседуем по душам…

Но есть, как кажется, и более глубокий смысл. Рефрен песни (которая «полуговорится-полупоется»), звучащий с некоторыми вариациями от части к части: «…Бойтесь единственно только того, Кто скажет: „Я знаю, как надо!“», – нет сомнения, что для Ерофеева эта тема была чрезвычайно важна, и в разных обличиях она присутствует в книге не один раз. Может быть, наиболее открыто слышна она в известных пародирующих Ленина словах:

Я остаюсь внизу и снизу плюю на вашу общественную лестницу. Да. На каждую ступеньку лестницы – по плевку. Чтобы по ней подыматься, надо быть жидовской мордой без страха и упрека, пидором, выкованным из чистой стали с головы до ног. А я – не такой.

Таким образом, на смену откровенному пародированию приходит более сложная игра на явно симпатичных автору текстах, которые к тому же ставятся в прямое соседство с безусловно авторитетными в мире Ерофеева Пушкиным (не тем, который оболган и высмеян школьной программой, а подлинным) и Шекспиром.

Но Ерофеев опирается не только на высокую русскую поэзию прошлого. В тексте можно обнаружить его достаточно недвусмысленную реакцию на современную литературу, причем читатели-современники книги могли воспринимать это как едва ли не кощунство, поскольку он непосредственно затрагивал «священных коров» интеллигентского общественного сознания 60‐х годов. Хочется сразу оговориться, что, несколько иронически отзываясь об этом типе сознания, мы вовсе не отрицаем и собственной к нему принадлежности