Джузеппе Бальзамо. Том 2 - Александр Дюма

С этими словами он вышел, заставив молодого человека покраснеть от стыда.

Марат не успел даже попрощаться. Однако, придя в себя, он обратил внимание на то, что Гриветта все еще спит.

Ее сон взволновал его. Он предпочел, чтобы на его кровати лежал труп, пусть даже де Сартин по-своему истолковал бы ее смерть.

Видя, что Гриветта лежит совершенно безучастно, закатив глаза и время от времени вздрагивая, Марат испугался.

Еще более он испугался, когда этот живой труп поднялся, взял его за руку и сказал:

– Пойдемте со мной, господин Марат.

– Куда?

– На улицу Апостола Иакова.

– Зачем?

– Пойдемте, пойдемте! Он мне приказывает отвести вас туда Марат поднялся со стула.

Гриветта, словно во сне, отворила дверь и, едва касаясь ступеней, спустилась по лестнице.

Марат последовал за ней, боясь, как бы она не свалилась и не убилась.

Сойдя, она переступила порог, перешла через дорогу и привела молодого человека в тот самый дом, где находился упомянутый чердак.

Она постучала в дверь. Марату казалось, что все должны слышать, как сильно бьется его сердце.

Дверь распахнулась. Марат узнал того самого мастерового лет тридцати, которого он иногда встречал у своей консьержки.

Увидав Гриветту в сопровождении Марата, он отступил.

Гриветта пошла прямо к кровати и, засунув руку под тощую подушку, вынула оттуда часы и протянула Марату. Бледный от ужаса, башмачник Симон не мог вымолвить ни слова; он испуганно следил глазами за малейшим движением женщины, полагая, что она сошла с ума.

Вынув часы Марата, она с глубоким вздохом прошептала:

– Он приказывает мне проснуться!

В ту же секунду тело ее обмякло, в глазах засветилась жизнь. Едва придя в себя и увидав, что она стоит перед Маратом и сжимает в руке часы, неопровержимое доказательство ее преступления, она упала без чувств на пол.

«Неужели сознание в самом деле существует?» – выходя из комнаты с сомнением в душе, подумал Марат.

Пока Марат с пользой для себя проводил время и философствовал о сознании и двойной жизни, другой философ на улице Платриер был занят тем, что пытался до мельчайших подробностей восстановить проведенный на кануне в ложе вечер, и спрашивал себя, не стал ли он причиной больших бед. Опустив безвольные руки на стол и склонив тяжелую голову к левому плечу, Руссо размышлял Перед ним лежали раскрытыми его политические и философские труды: «Эмиль» и «Общественный договор».

Время от времени, когда того требовала его мысль, он склонялся и листал книги, которые он и так знал назубок – О Господи! – воскликнул он, читая главу из «Эмиля» о свободе совести. – Вот подстрекательские слова! Какая философия, Боже правый! Являлся ли когда-нибудь миру поджигатель вроде меня? – Да что там! – продолжал он, воздев руки. – Именно я высказался против трона, алтаря и общества… Я не удивлюсь, если какая-нибудь темная сила уже воспользовалась моими софизмами и заблудилась в полях, которые я засеивал семенами риторики.

Я стал нарушителем общественного спокойствия…

Он поднялся в сильном волнении и трижды обошел комнатку.

– Я осудил власти предержащие, которые преследуют писателей. Каким же я был глупцом, варваром! Эти люди тысячу разу были правы! Что я такое? Опасный для государства человек. Я полагал, что мои слова служат просвещению народов, а на самом деле они явились искрой, которая способна поджечь вселенную. Я посеял речи о неравенстве условий, проекты всемирного братства, планы воспитания и вот теперь пожинаю жестоких гордецов, готовых перевернуть общество вверх дном, развязать гражданскую войну с целью уничтожения населения. У них с голь дикие нравы, что они отбросят цивилизацию на десять веков назад… Ах, как я виноват!

Он еще раз перечитал страницу из своего «Свойского викария»

– Да, вот оно: «Объединимся для того, чтобы заняться поисками счастья»… И это написал я! «Придадим нашей добродетели силу, какую другие люди придают порокам». Это написал тоже я Руссо впал в отчаяние.

– Значит, это из-за меня братья собираются вместе, – продолжал он. – Придет день, и полиция накроет один из их погребков. Будет арестован весь их выводок, а ведь эти люди поклялись сожрать друг друга живьем в случае предательства И вот среди них отыщется какой-нибудь наглец, который вытащит из кармана мою книжку и скажет: «Чем вы недовольны? Мы – последователи Руссо, мы занимаемся философией!» – Ах, как это позабавит Вольтера! Уж он-то не шляется по таким гадючникам! Он – настоящий придворный!

Мысль, что Вольтер над ним посмеется, разозлила женевского философа – Я – заговорщик!.. – прошептал он. – Нет, я просто впал в детство. Нечего сказать, хорош заговорщик!

Вошла Тереза, но он ее даже не заметил. Она принесла обед Она обратила внимание, что он читал отрывок из «Прогулок одинокого мечтателя».

– Прекрасно! – воскликнула она, с грохотом опуская поднос с горячим молоком прямо на книгу. – Мой гордец любуется на себя в зеркало! Господин читает собственные книги! Он восхищается собой! Вот так господин Руссо!

– Ну, ну, Тереза не шуми, – попросил философ, – оставь меня в покое, мне не до шуток – Да, это великолепно! – насмешливо проговорила она. – Вы в восторге от самого себя! До чего же все-таки писатели тщеславны, как много у них недостатков! Зато нам, бедным женщинам очи их не прощают Стоит мне только взяться за зеркальце, господин начинает меня бранить и обзывает кокеткой.

Она продолжала в том же духе, отчего Руссо чувствовал себя несчастнейшим из смертных, словно позабыв о том, как щедро наделила его природа.

Он выпил молоко, ни разу не обмакнув в него хлеб.

У него был насморк.

– Вы что-то обдумываете, – продолжала она. – Не иначе, как собираетесь написать еще какую-нибудь отвратительную книжку…

Руссо содрогнулся.

– Вы мечтаете, – сказала Тереза, – о своих идеальных дамах и пишете такие книги, которые девицы не осмелятся читать, а то и просто такие ругательства, которые будут сожжены палачом на костре.

Мученик затрясся всем телом: Тереза попала в самую точку.

– Нет, – возразил он, – я не стану писать ничего такого, что вызвало бы кривотолки… Напротив, я хочу написать такую книгу, которую все честные люди прочли бы с восторгом…

– Ох, ох! – воскликнула Тереза, забирая чашку. – Это невозможно! У вас на уме одни непристойности… Третьего дня я слыхала, как вы читали отрывок не знаю чего, где вы говорили о боготворимых вами женщинах… Вы – сатир! Маг!

В устах Терезы слово «маг» было одним из самых страшных ругательств. Оно неизменно вызывало у Руссо дрожь.

– Ну, ну, дорогая! Вы будете довольны, вот увидите… Я собираюсь написать о том, что я нашел способ обновления мира, не заставляя страдать ни одного человека. Да, да, я обдумываю этот проект. Довольно революций! Боже милостивый! Дорогая Тереза! Не надо революций!