Формула Бога. Эволюция религии, культуры и этики в эпоху технологической сингулярности и бессмертия - Александр Плющенко

Оливье Руа утверждает, что параллельно секуляризации происходили и другие эволюционные процессы. Глобализация начала отделять религию от культурной родины, поэтому культурные атрибуты, некогда составлявшие важнейшую часть религиозной идентичности и соответствующих практик, стали занимать все меньше и меньше места. Для распространения в глобальном контексте религия должна казаться универсальной; чтобы люди могли понять ее ключевой смысл, надо отделить ее от конкретной культуры, с которой ее традиционно связывали: «Религия распространяется помимо познания. Для спасения не нужно знать, нужно верить». Оливье Руа утверждал, что религии, став внеэтическими, приобрели больше идеологичности и фундаментальности.

Оуэн Чедвик пришел к интересному, но крайне спорному заключению о том, что наука своим бурным развитием в XIX–XX вв. оставила позади себя «пустоту, которая неспособна показать истину о нравственной форме, из-за чего, возможно, нравственные истины вообще недостижимы».

Молодой авангард 1890-х гг. дал Ницше много новых последователей.

Немецких экспрессионистов завораживало безумие, которое казалось им одной из форм освобождения, поэтому Ницше со своими безумными идеями стал для них и мыслителем, и образцом поведения.

В 1896 г. во Франкфурте-на-Майне состоялась премьера симфонической поэмы Рихарда Штрауса «Так говорил Заратустра» – одного из многих известных произведений искусства, автор которого был вдохновлен Ницше.

В Германии и других странах Европы появились целые «поколения Ницше». Томас Манн так описал эти настроения эпохи: «Мы, рожденные около 1870 г., слишком близки к Ницше, мы слишком непосредственно участвовали в его трагедии, в его личной судьбе (быть может, это самая ужасная, самая волнующая судьба в истории мысли). Наш Ницше есть Ницше воинствующий. Тогда как Ницше торжествующего знают люди, родившиеся лет на 15 позже нас. Нам он передал психологическую чувствительность, лирический критицизм, опыт Вагнера, опыт христианства, опыт “современности” – и от этих переживаний мы уже никогда не освободимся. Они слишком для этого драгоценны, слишком глубоки, слишком плодоносны».

Фрейда и Ницше объединяет то, что они оба искали замену метафизическому объяснению жизни и оба считали «создание себя» важнейшим осмысленным делом жизни. Фрейд искал респектабельности, ницшеанцы искали скандала, но это были в чем-то совместимые вещи. Антинаучные, чуждые рационализма, но с дионисийской риторикой произведения искусства ницшеанцев как будто стремились открыть богатые закрома бессознательного.

Швейцарская деревня Аскона прославилась тем, что стала местом встреч многих известных последователей Ницше: Дэвида Лоренса, Франца Кафки, Карла Юнга, Германа Гессе. Важнейшим и устойчивым элементом Асконы было бегство от городской жизни в попытке создать новый тип человека, секулярного человека постхристианской эпохи, который выражает полноту человечности.

Рудольф Лабан (один из резидентов Асконы), вдохновленный революционными идеями Ницше, одним из первых в начале XX в. предложил новый подход к танцевальному искусству и создал предтечу танца модерн – «экспрессивного танца». Он учил тому, что танец способен восстановить целостность жизни, основная цель которой – «коллективный экстаз». Лабан считал, что человек мыслит не только мозгом, но и всем телом, становясь «равновесием воли, чувств и разума», интенсифицируя таким образом сознание тела, что противодействует «установлению какой-либо диктатуры мозга или морального сознания». При этом он подчеркивал, что такое движение тела «пробуждает нерелигиозное и неюридическое сознание, а это само по себе создает новые социальные формы».

Лабан утверждал, что самые великие творения человека во все времена «рождались из духа танцора», потому что инстинкт танца образован потребностью в перемене – именно это и есть движение. По его мнению, любая религия и любая вербальная система не смогут существовать в своих прежних формах: «Мы – политеисты, и все известные нам боги есть порождение демонического самоизменения силы жеста. Демон рождается (или освобождается), когда собравшиеся люди смотрят на танцора».

На 60-летие Лабана хореограф Курт Йосс написал, что концепция танца Лабана «поднялась выше просто эстетического уровня к этическому и метафизическому и представила нам образы разных форм жизни в их непрерывно меняющемся взаимодействии».

Готфрид Бенн считал главным в деле Ницше то, что он заменил содержание экспрессией, сказав, что сила и живость, с которой люди держатся за свои взгляды, не менее важна, чем их суть, так как жизнь – это в неменьшей степени чувство, чем факт. Бенн придерживался позиции теоретического нигилизма, предпочитая «досознательное, дологическое, изначально инертное состояние». Это была попытка исследовать, на что была похожа жизнь, пока язык и самосознание не «отсоединили» его от природы.

Экспрессионисты колебались между аполитичным индивидуализмом и искупительной жаждой слиться с коллективом.

* * *

Валентина де Сан-Пуант, вдохновленная Асконой и Лабаном, в 1913 г. выпустила «Футуристический манифест похоти»: «Похоть, если не смотреть на нее через призму моральных предрассудков, есть важнейшая часть динамизма жизни, есть сила. Похоть – как и гордость – не грех для расы, которая сильна. Похоть есть ощутимый и чувственный синтез, ведущий к большему освобождению духа. Лишь христианская нравственность, следуя за нравственностью языческой, неизбежно обречена видеть в похоти слабость. Нам надо превратить похоть в произведение искусства».

По ее мнению, современной эпохе не хватает мужественности, поэтому именно «брутальные должны стать образцом».

Оливер Уэнделл Холмс считал: «Все наслаждения жизнью составляют общие идеи, но то, как мы пользуемся жизнью, всегда зависит от конкретных решений, к которым невозможно прийти с помощью обобщений, как нельзя написать картину, зная лишь общие правила создания живописи. Этого мы достигаем через озарения, такт и конкретные знания».

Уильям Джеймс, аналогично Холмсу, негативно относился к определенности: «Будь оно проклято, абсолютное!» Изучив последние опыты экспериментальной психологии, Джеймс пришел к следующему выводу: «Если вера в свободу нашей воли или существование бога дает нам нужные результаты, мы не просто будем в это верить; эти вещи станут с прагматической точки зрения истиной. Истиной с большой буквы мы называем те представления, которые, как можно убедиться, дают благо».

Вслед за Кантом Джеймс считал, что большинство наших идей носит врожденный характер, но не находил в этом ничего божественного: «Умы, обладающие ими, получили в процессе естественного отбора преимущества над умами, их лишенными».

Самая известная книга Уильяма Джеймса – «Многообразие религиозного опыта». В ней он говорит, что религия связана с эмоциональностью, и это «огромная глава в истории человеческого эгоизма». А родилась религия, по его мнению, из глубинной неуверенности в нас, из чувства, что с нами что-то не так, а религия даст решение и избавит от этих тревог.

Джеймс верил, что в религии всегда есть что-то торжественное, серьезное и нежное – то, что удовлетворяет наши нужды, делает нас больше, рождает веселье и внутреннее единство. При этом он заметил, что многие люди совершают такие же эмоциональные путешествия, не обращаясь к религиям. И хотя религия работает для верующих в нее людей, это вовсе не значит, что определенный набор представлений истинен. Следовательно, мистики и богословы не вправе навязывать свои взгляды прочим людям. Джеймс даже утверждал, что «нам следует распрощаться с догматическим богословием».