Сандаловое дерево - Элль Ньюмарк

Пока я примирялась с реальностью смерти, что-то тяжелое ударило меня в затылок, едва не сбив с ног. Я обернулась и увидела обезьяну, сидевшую в нескольких шагах от меня, в лапах она держала мои очки. А я и забыла про них. Рыжевато-бурая, со сморщенной нахальной физиономией, обезьяна крутила очки, точно дразня меня. Воришка, должно быть, сидела на крыше или на дереве, выжидая удобный момент. Я посмотрела на эту инкарнацию Ханумана и внезапно, быть может благодаря тому, что смотрела теперь на мир без очков, осознала, сколь тщетны чувства вины и сожаления. У нас просто разный счет времени.

Потеря очков не сильно меня расстроила. Сама не знаю почему, я решила заглянуть и в буддийский храм. Гарри ползал на коленях у ног Будды, поправляя разбросанные подношения, собирая в бумажный мешок засохшие яблочные ломтики и пожухлые цветы и напевая песенку из «Волшебника страны Оз»: «Мы идем к волшебнику…» Такой забавный.

— Привет, Гарри.

Он замер и повернулся:

— Эви. Рад вас видеть.

— Надеюсь, не помешала.

— Вовсе нет. — Его лицо расползлось в мягкой улыбке. — Чем могу помочь?

Я хотела спросить, почему мы все должны умереть и что нам нужно делать при жизни, но сказала другое:

— Я по поводу того перевода с урду.

— А, да. Это интересно, очень интересно. — Гарри опустил мешок с мусором и вытер руки. — Речь в тех записях идет о случае сати, имевшем место в 1858-м.

— Сати?

— Это ритуал самосожжения вдовы вместе с мужем на похоронном костре.

Я зябко поежилась:

— Разве этот ритуал не запретили?

— Запретили. Кажется, в 1848-м. Но… он жив и по сей день.

По рукам побежали мурашки. Перед глазами, как ни пыталась я отключить воображение, возник почерневший, сморщенный труп Мартина на высоком похоронном костре. Я точно знала, что никогда бы не пошла за ним в огонь, и нисколько не сомневалась, что и он не пожелал бы этого.

— Но почему женщины делают это?

Гарри помедлил, прежде чем ответить:

— Традиция. Чувство обреченности. Вдовы, пожертвовавшие собой, дабы почтить память мужа, считаются мученицами. — Он задумался. — Сати совершают женщины всех каст, хотя, строго говоря, его не совершают — в него, скорее, впадают, как в состояние благодати. Разумеется, мотивы далеко не всегда столь возвышенные и благородные. Иногда. Если вдове грозит бедность, даже нищета… да. Ганди говорит, что бедность есть наихудшая форма насилия.

Интересно, взошла ли вдова на костер спокойно и достойно или бросилась в пламя сломя голову? Могли ли ее принудить или опоить? Потеряла ли она сознание от дыма или кричала, когда ее коснулся огонь? Думать об этом не хотелось.

— Но какое отношение имела к этому Адела Уинфилд?

— Судя по всему, мисс Уинфилд присутствовала при сати.

— Почему? Кого кремировали?

— В записи говорится лишь о присутствии мисс Уинфилд. Что само по себе довольно странно. Индийским женщинам не дозволяется даже стоять вблизи костра. Присутствие же на похоронах англичанки — событие экстраординарное.

— Не могу даже представить такое. Сознательно пойти на то, чтобы сгореть заживо…

— Есть вещи похуже смерти.

Я как будто почувствовала на себе взгляд Будды.

— Реинкарнация?

— Нет. — Гарри решительно покачал головой. — Смысл реинкарнации — пройти так далеко, чтобы потребности в дальнейшей реинкарнации уже не было.

— Так вы стремитесь к забытью?

— Я бы, пожалуй, назвал это умиротворенностью. — Гарри помолчал. — Извините, заболтался. — Он улыбнулся: — Что-нибудь еще?

Прогоняет? Я покачала головой:

— Спасибо. Вы были очень добры.

— Тогда давайте попрощаемся. Я слишком долго оставался в ашраме, пытаясь быть кем-то, кем не являюсь. На следующей неделе уезжаю к Ганди в Калькутту. Пора браться за дело.

У меня дрогнуло сердце.

— Разве в Калькутте не опасно?

— Жизнь вообще опасна. — Он наклонил голову, словно разговаривал с ребенком. — Но каким станет мир, если мы будем заботиться только о собственной безопасности?

Билли с коробкой уже отправились спать, когда из клуба вернулся Мартин. Я стояла на веранде, смотрела, как он заводит «паккард» в старую конюшню, как идет потом через двор под начавшимся дождем. Он взбежал по ступенькам, потряс головой, точно промокший пес, снял очки, и я пожалела, что оборвала его утром, не дала рассказать про сон. Я встретила его на верхней ступеньке и поцеловала в щеку — он вздрогнул и как будто смутился.

В комнате Мартин переоделся в сухое и поставил пластинку Этель Уотерс, «Штормовая погода». Голос хора — горестная песнь об утерянной любви и нескончаемом дожде — как удар в лицо.

Мартин вытянулся на диване, но, когда я прилегла с другой стороны и игриво потерлась ногами о его ноги, перебрался в кресло. Влажная дневная духота не отступала; мы слушали, как дождь стучит по крыше и Этель все горюет по любимому. Серые и зеленые водяные стены сомкнулись со всех сторон, заключив нас в жаркую, липкую ловушку. Песня закончилась вместе с дождем, и откуда-то со стороны, может быть из соседнего дома, до нас долетел другой жалобный женский голос. Слушать эту священную рагу было куда приятнее, чем горести Этель.

— Мне здесь нравится, — сказала я.

— Да. Захватывает сильно.

— Расскажи про сон. Тот, хороший.

Мартин поднялся и поставил другую пластинку — «Все не так, как было» Дюка Эллингтона.

— Вообще-то, я его уже не помню, осталось только ощущение. Я играл на пианино, и мне было… я чувствовал себя так, как раньше… до Эльзы.

— Значит, ты все еще можешь радоваться.

— Только во сне.

— Нет. Все вернется, если ты простишь себя.

Он метнул в меня испепеляющий взгляд.

— Начиталась Роберта Кольера?[29]Бла-бла-бла, ты это можешь и прочая муть?

— Не говори со мной так.

Резкость в моем голосе заставила его воздержаться от продолжения. Мы молчали. Наконец пластинка кончилась, игла соскочила с дорожки.

— Это невыносимо, — сказала я.

— Поставлю другую.

— Я не о пластинке.