Герман Гессе, или Жизнь Мага - Мишель Сенэс

Гессе обвинял религиозное воспитание в своих несчастьях и ненавидел Бога, который омрачил его детство. Но он был признателен Христу за попытку воцарить любовь среди людей и не почитал ни одну из церквей. Мало-помалу, однако, его озлобленность себя исчерпала, и он пришел к необходимости смотреть на всех с сочувствием. В конце января 1933 года он пишет Хорсту Шварцу: «Я больше не сужу испорченное и черствое человечество, еще меньше приветствую, в противовес этой разнузданности, революцию, и более всего верю в магию любви». Гессе хочет помочь своим современникам: «Все было бы хорошо, если я бы мог удовлетвориться бездействием и мудростью ЛаоЦзы; но хотя знаю больше, чем многие, я, как все европейцы, эгоист, снедаемый жаждой желаний, и надеюсь на наивное счастье творить, доказывать, созидать».

30 января 1933 года Гинденбург провозгласил Гитлера канцлером рейха. Уже более десяти лет говорят об этом маленьком служащем в черной одежде, который в кабаках и на стадионах кричит в микрофон, призывает к реваншу, громит демократов, большевиков и евреев, вербует безработных и разорившихся крестьян. «На самом деле, — говорит Гессе Артуру Штолю 24 марта 1933 года, — то, что началось по ту сторону границы, в Германии, это настоящий и ужасный погром против разума, с заключением в тюрьму, с применением силы, побоищами, убийствами. Но те, кто больше всех кричит и рассылает проклятия, остаются живы и невредимы, а страдают, почти без исключения, мирные ученые, служащие, художники…»

Имя Томаса Манна в черном списке. Гессе, названного пацифистским дезертиром, вот-вот настигнет очередная волна ненависти. «Я старый человек, — пишет он Эрнсту Коппе-леру. — Для пожилых людей в это время тяжких испытаний единственно важен вопрос разума, веры, того глубочайшего сострадания, которое рождается на пороге мучений и смерти». Он мужественно продолжает публиковать в газетах и журналах комментарии к трудам, которых все боятся касаться: к книгам евреев, католиков и адептов тех верований, которые идут вразрез с официальным мировоззрением… «Против меня ничего нельзя сделать, — заметит он в начале апреля. — Но до меня дошли несколько писем взволнованных читателей, которые предупреждают, что я должен молчать…»

В конце марта и в апреле у Гессе в Монтаньоле гостит Томас Манн, который в феврале опубликовал в Берлине социалистический манифест и тут же подвергся преследованиям. Новый властелин с черными усами, одетый в габардин, счел знаменитого писателя опасным террористом. «Гитлеровский террор будет царить еще долго, — напишет Герман, — до того момента, когда диктатор совершит ложный шаг во время войны и проиграет ее». пока в Германии волна разнузданной нетерпимости захлестывает невинных людей. Муж Адели, Герман Гундерт, скромный пастор из Шварцвальда, потерял приход по той простой причине, что не был членом национал-социалистической партии и не принадлежал к национал-социалистическому пасторскому союзу. В Швейцарии полно беженцев, и Гессе открывает отчаявшимся доступ в свой дом. «Нищету германцев невозможно выразить. Я переношу этот период немного лучше, чем раньше, на протяжении прошедшей войны, но не потому что на этот раз знаю точно с самого начала, где я, и не потому что не могу согласиться с сегодняшней официальной идеологией Германии, а просто потому что я теперь стар и менее привязан к жизни…»

Его вдохновляет также письмо, которое он получил 11 марта из Франции и которое с волнением перечитывает: «Дорогой Герман Гессе, я давно собираюсь Вам написать. Меня мучает мысль, что один из нас может покинуть эту землю раньше, чем я успею выразить Вам свою глубокую симпатию и признательность за каждую Вашу книгу, которую я прочел. Меня совершенно восхитили „Демиан“ и „Кнульп“. И, наконец, ваш „Златоуст“, которого я еще не закончил и продолжаю смаковать, боясь прочесть слишком быстро. Ваши почитатели во Франции (и я Вам их постоянно добавляю) еще, быть может, не слишком многочисленны, но тем более преданны… Андре Жид».

«Андре Жид много для меня значит, — пишет Гессе Артуру Штолю. — Среди нескольких всемирно известных писателей он, — вместе, быть может, с Гамсуном, — единственный, к которому я испытываю глубокое уважение и которого я люблю». То, что автор «Имморалиста» выразил ему таким образом свою симпатию накануне великих потрясений в Европе, было для Германа, по его словам, «лучом света».

В конце марта 1933 года нацистское правительство было облечено всей полнотой власти, а работа проголосовавшего за него Рейхстага была приостановлена. В мае были распущены партии и синдикаты. Герман Гессе с печальным вниманием, но без удивления, следит за происходящим, рассматривая его как неизбежное следствие недоверия немцев веймарскому режиму, не способному заставить себя уважать. Вслед за порабощением, которого германский народ захотел сам, ему ясно виделись новая война и новый крах.

Гессе, вечный сторонник мира, пишет Томасу Манну 18 марта 1934 года: «Я не знаю хорошо, чего бы я хотел, какие решения я бы принял, если бы от меня зависела судьба человечества… Я все так же продолжаю думать, что я бы дал возможность французам форсировать Рейн, с тем чтобы Германия проиграла теперь войну, которую в течение нескольких лет она, быть может, будет выигрывать».

Первые жертвы Гитлера — это немцы: и не только политические противники и евреи. Когда 2 августа 1934 года умер президент-маршал Гинденбург, постом «фюрера и канцлера рейха» завладел преступник. Многих из тех, кто ему сопротивлялся, он уничтожил страхом быть вытесненными своими старыми союзниками. Как после «ночи длинных ножей» можно было игнорировать его варварские побуждения? Не надо оплакивать Рема, который стоил не больше своего палача. Но не нужно забывать, что и первыми противниками нацизма были немцы.

«Эти германцы, — напишет Гессе 22 августа 1945 года, — которые не только на протяжении 1939 года, но и предшествующих ему, подвергались преследованиям и вынуждены были влачить жалкое существование, теряли посты, честь, свободу, работу и способность действовать, страдали и голодали в тюрьмах и лагерях, теперь, быть может, самые мудрые и зрелые из европейцев».

Он возмущен тем, что «апатия» по отношению к Гитлеру заставила слово «немец» стать «надолго в мире ругательством», но считает «естественным, что окружающий мир ненавидит германцев, не задаваясь вопросом, как они относятся к Гитлеру».

Хотя Герман при каждом удобном случае настаивал на своем швейцарском гражданстве, его всегда считали немцем. «У меня с Германией очень тесная связь, — признает он, — хотя бы даже финансово, и морально тоже, по соображениям литературным и лингвистическим, и еще по той причине, что там у меня близкие родственники и друзья, которые там живут и чувствуют себя там дома». Он экономически зависим от страны, политические установки которой осуждает на протяжении двадцати лет. «Мне нужно рассчитывать, — говорит он, — на период, в течение которого у меня практически не будет доходов». Писатель будет продавать рукописи с автографом — средство, к которому он уже прибегал в трудные времена и главное достоинство которого состояло в возможности не чувствовать себя побежденным.