Дом-фантом в приданое - Татьяна Устинова

Потом за дверью вдруг что-то случилось, затопало,загомонило, и Павел Петрович поднял голову.

В приемную ввалились какие-то люди, и среди них один оченьсердитый. Он громче всех орал, и остальные шарахались назад от его грозногоголоса. Он был очень высокий, даже выше Люсиндиного благодетеля, наголо бритыйи в бандане. В ухе у него висела серьга, джинсы были сильно рваные, а кожануюкуртку он нес в кулаке. В его кулаке она выглядела как носовой платок.

– Потом. Все потом! – заорал он, едва войдя, и замахалруками на свиту. От куртки по приемной прошел ветер. – Паша, друг, прости, чтоопоздал!. Ну, бестолочь я последняя, ну что теперь делать!… Петя, я сказал,потом! Найдите мне Расторгуева, срочно! Паша, друг, ну что ты со мной сделаешьтеперь? Отвалите отсюда все! Ну, быстро!… Это твоя звездища, да? Артем, быстроосвободи нам вторую студию, или там нет никого? Володьку туда и Лану, я будучерез три минуты! Кофе мне даст кто-нибудь или нет?

– Я уезжаю, – как ни в чем не бывало заявил Добровольский исложил свой компьютер, как книжку, – ты за нее отвечаешь, понял, гопник?

– У-у-у, – заревел гопник, – каких ты слов-то понабрался!Это тебя звездища выучила, что ли?

Тут он хлопнул Добровольского по плечу, а потом уставился наЛюсинду. Глаза у него были очень светлые и холодные как лед. Люсинда первый разв жизни вдруг поняла, что это значит, когда глаза – как лед.

Это значит – очень страшно. Это значит – решается судьба.Это значит – последний шанс, вот что это значит!

– А ты с ней амуры крутишь, что ли? Так я тебе зачем? У тебяденег куры не клюют, сними ей клипок, ролик-кролик в ротацию, и пару хитовкупи, делов-то!

– Федя, заткнись, – велел Добровольский, как давеча Люсинде.– Прослушай ее, или что ты еще делаешь, и позвони мне. Только я тебяпредупредил – ты за нее отвечаешь. Посадишь в машину и привезешь домой.Договорились?

– Договорились. Отвечаю. Домой, – пролаял Федя. – А какнасчет амуров?

– Я не кручу, – объяснил Добровольский. – Я хочу, чтобы тыее послушал. Она подруга моей… девушки.

– Ах, у тебя девушка-а! Девушка, девушка, как вас зовут?Федя! Ну и дура!

– Вот именно, – сказал Добровольский. – Люся, вы его небойтесь. У него такой имидж, хама и недоумка!

– Так я и есть хам и недоумок, – согласился Федя. – Кофе мнебыстро, всех уволю к свиньям собачьим! Дерьмо! Как ее зовут, я прослушал? ТожеФедя?

– Люся, – поблеяла Люсинда, – Люся Окорокова я.

– Прелестно, – оценил Федя, – мне везет! Что ни звездища, тоЛюся Окорокова, как на подбор! Так, пошли. Только быстро! У меня через часвстреча в городе, я должен тебя послушать и отвезти, а то твой принципал сдастменя в Интерпол.

– В каком… городе? – совсем уж струхнула Люсинда. – Кто…принципиальный?

– Наш город называется Москва, образованная ты наша! Ну, апро принципала тебе все равно не понять. Ну, быстро, быстро!

И все случилось.

Это не похоже было на триумф, и на Галину Вишневскую непохоже, и на сбывшиеся надежды тоже. Это было ни на что не похоже.

Ее поволокли по коридору, как жертвенную овцу, невесть куда,и она все оглядывалась на Добровольского, как ребенок, которого первый разсдают в детский сад, и ему так страшно, так непонятно, и неизвестно, заберут лидомой!…

В тесной комнате, заставленной аппаратурой, с глухими имягкими стенами, разделенной пополам стеклянной перегородкой, ей дали в рукигитару, поставили перед громадным микрофоном, и ушли. За перегородкой оказалосьмного людей, и все они что-то говорили, жестикулировали и смеялись, а сюда недолетало ни звука. Она стояла одна, опустив плечи, с гитарой наперевес и точнознала, что ни за что не сможет петь, когда они там смеются над ней! Она никогдане пела перед чужими, да еще перед такими, и больше всего на свете в этотмомент ей хотелось домой, в Ростов, где тепло и все понятно, где по набережнойгуляют парочки – девушки в сарафанах и юноши в белых брюках! Где стоит упричала белый пароходик, а из динамиков несется: «Дарагие раставчане ираставчаначки, а также гости нашего прекраснага города! Наш теплаход вот-вота-атпраится са втарого причала в рамантическую прагулку по реке Дон!» Она бывсе отдала, чтобы прямо сейчас оказаться в этом прекрасном месте, и тут внаушниках грянул голос Феди:

– Ну, чего стоим, кого ждем? Давай заводи шарманку!

Отступать нельзя, сказала себе Люсинда Окорокова. Никакнельзя. Гори оно все огнем!

Дарагие раставчане и раставчаначки!

Она взяла первый аккорд, странно отдавшийся в наушниках,которые непривычно давили уши, сбилась от объемности и громкости звука, иначала сначала. За стеклом засуетились, парень в водолазных очках вместообычных передвинул какие-то рычаги и ручки на пульте, – такие показывали впрограмме «Время» в репортажах из Центра управлении полетами, – и другой голос,потише, сказал у нее в ушах:

– Пой в микрофон, не шарахайся от него.

– Чего? – спросила Люсинда, не слыша себя.

– Стой прямо, чего, чего!…

– Давай, – подвинув в наушниках второй голос, опять закричалФедя, – ну что ты время ведешь, а?…

И она опять взяла аккорд, опять сбилась. И начала сначала.

Она приготовила три песни – одну про лес и папу, которая такпонравилась Добровольскому и Липе, и еще две, попроще, если придетсябисировать.

Про лес она спела очень плохо, она и сама знала, что плохо –от волнения. Но когда закончила, за стеклом все как-то странно и серьезносмотрели на Федора, она увидела и поняла, что все кончено.

– Я еще могу, – сказала она несчастным голосом. – Яприготовила!

– Да нет, не надо, – задумчиво ответили в наушниках. –Вылезай, только не свали там ничего. Или нет, стой, стой! Лана, забери ееоттуда!…

Она вышла из-за стекла совершенно раздавленная.

Ну, вот и все. Можно домой, на теплоход. И, главное, какбыстро, долго не мучили!

– А ты… давно в Москве живешь? – выбираясь из-за пульта,спросил Федя и поправил на голове бандану. – Ланка, быстро сгоняй за моейкурткой, я поехал! И где, черт возьми, Расторгуев?! Давно живешь, спрашиваю,Окорокова?

– Пять с половиной лет.

– А чего с дикцией беда такая? Ты где работаешь, вкотельной, что ли?

– Не, я на рынке, – сказала Люсинда и шмыгнула носом. Гитаруона прижимала к себе – единственное и последнее, что у нее осталось. Толькобольше в ней не было надежды. Гитара даже позвякивала безнадежно, пусто.