Королева в ракушке. Книга вторая. Восход и закат. Часть вторая - Ципора Кохави-Рейни

не ребенок, с которым случилась беда, а птичка – канарейка. Вернее, кенарь из пары в клетке, который утром набрался мужества, и улетел. Мужчина на ступеньках вздыхает, и многие в толпе тоже вздыхают, но толпа все увеличивается, сопереживает мужчине. Эрвин стоит у входа и напряженно ожидает, что произойдет.

– И купил я его-то всего за одну марку, – продолжает рассказывать мужчина толпе, – такой вот первоклассный кенарь достался мне за одну марку. Такая была радость в жизни. И вот… все потеряно.

– Потерян, – поддерживает его женщина, – воробьи его заклюют до смерти.

– Такой красивый, аристократичный кенарь! – вздыхает его хозяин.

– Не дадут ему жить. Эти серые птички не терпят птиц-аристократов.

Дети чирикают, как птички, и один из ребят швыряет снежок в воробьев.

– Не нападайте на воробьев, они еще завтра станут вашей пищей, – слышен чей-то голос из толпы, и Эрвин тут же понимает, что хозяин этого голоса вовсе не беспокоится о желтом кенаре.

– Мы и так уже едим мясо старых лошадей!

– Эта республика еще начнет вас кормить крысами!

Разговоры крутятся в толпе, и разгорающееся пламя уже кажет первые свои языки.

Топот ног на месте, хрип голосов, нервное покашливание.

– Дитрих! Где ты? Я плохо себя чувствую, Дитрих.

– Бабка, – объясняет мужчина на ступеньках, – бабка кричит. Что мне делать, если рак съедает ее желудок. И утром был у нее приступ боли. Из-за нее она не закрыла окно, и кенарь улетел.

– Так оно со стариками, – вздыхает кто-то в толпе.

– Дитрих! Приходи скорей!

– Поднимись к ней, человек. Она нуждается в помощи.

Эрвин берется за рукав Дитриха, и даже дергает его, пытаясь вывести из апатии.

– Что мне с ней делать? – отвечает Дитрих плачущим голосом. – Она осталась одна. Жена моя умерла год назад от этой же болезни, и оставила на меня бабку, больную раком.

– Все мы сгниваем от рака.

– Врачи давно открыли, что причины заболевания раком это голод и нищета. Факт!

Эрвин застрял в толпе по дороге в здание коммунистической партии. Сегодня он должен предстать перед судом товарищей за его сопротивление сотрудничеству с нацистами.

Израиль анализирует конструкцию и символику в прочитанного. То, что обыватели равнодушны к крикам старухи, умирающей от рака и взывающей о помощи, символизирует равнодушие германского народа, нежелание идти путем милосердия. Ненависть к евреям распространена не только среди нацистов. Эрвин один противостоит гневу толпы, среди которой есть и коммунисты. Толпа подозревает, что Эрвин – еврей, и ненавидит животных, а он призывает Дитриха помочь умирающей старухе. Эрвин стоит на ступеньках в начале лестничного пролета – и толпа видит в нем лидера. Но он оставляет толпу, чтобы не стать жертвой. Жажда жизни соединяется в нем с высокомерием. Толпа расходится, а Эрвин поднимается в квартиру старухи, обмывает ее, чтобы она обрела человеческий вид перед кончиной. Какая-то женщина зажигает свечу – символ фальшивого возрождения германского народа. Но в этом стремлении народ опоздал. С приходом Гитлера к власти, германский народ умер. Из дома старухи Эрвин направляется в здание коммунистической Эрвин говорит:

Нет у нацистов никакой сформулированной программы. Это просто дикая смесь осколков всяких политических программ и мировоззрений, уловок и манипуляций. Мы радуемся миллиону голосов, отданному за коммунистов на выборах. Судьбу нашу больше не решат выборы. Национал-социализм – это прямое, открытое, нагое, наглое обращение к свинскому началу в человеке! Тринадцать миллионов немцев поддержали Гитлера, – говорит Эрвин в ставшее мертвенно бледным, лицо Курта. – Они обратились к свинскому началу в себе. Это на два миллиона больше, чем на предыдущих выборах, нацизм углубил свои корни в нас. Его больше не победить в политической войне. Товарищи, столетие отвернулось от понятий морали и разума. Нацисты – дети, воспитанные этим столетием. И все мы приложили к этому свою руку. У них, как и у нас, завершился период человеческой цивилизации. Есть ли сила, которая сможет им противостоять?

И, вспомнив рассказ жены Карла Ноймана в доме Гершома Шалома, Наоми вложила в уста Эрвина следующий монолог:

Несмотря на то, что я оставил партию, только в вас я вижу товарищей, и только с вами я готов разобраться в конфликте. Я не оставил партию из-за политических разногласий. Даже если я не согласен с лозунгами и политическими уловками, я бы не оставил путь моей жизни из-за них. Товарищи, в эти дни политика больше ничего мне не говорит. В эти дни реальность определяют совсем другие вещи. Замолкли в нашей стране голоса разума и совести. Духовные и моральные основы человеческого сознания нарушились. В эти часы поднимаются из глубин истории нашей чудовищные привидения и впиваются когтями в нашу плоть…

Товарищи, тот, кто проповедует от имени великой морали об исправлении человеческого общества, должен быть сам, и в первую очередь, человеком морали. Его должны вести внутренняя дисциплина и власть именем революции, которые усиливают в нем веру в честность и самостоятельность его мнения, и личную ответственность за свои поступки. Если мы убили, мы должны всей силой заклеймить убийство, даже если это политическое убийство может опозорить партию. Если мы совершили непотребное во имя великой идеи, мы должны сами себя осудить. Если мы так не делаем, мы воспитываем человека, который ничем не отличается своими личными качествами от тех, которые устанавливают над нашей страной «власть тьмы». Мы пошли к самым низким слоям, собрали их из переулков, трактиров, темных домов, и более чем учить их любить новый мир, учили их ненавидеть мир старый. Ненавидеть! Разве в этом состоит гуманность, что нечеловеческие условия их существования воспринимаются нами в классовом смысле, как революционная сила…

Благодаря нашей ошибке, мы приведем Гитлера к власти. Правда, в том, что мы годами действовали по указке извне. Обслуживали интересы чужой страны. И хотя она является страной пролетариата, оковы дисциплины, которые она наложила на нас, сделали нас слепыми к внутренним диктатам нашей страны. Товарищи, вы полагаете, что можно дать возможность Гитлеру прийти к власти, и он тут же сойдет, и придет наш черед? Если это так, вы не ощущаете дух эпохи, и не знаете народной души, которую сами воспитали. Наш проигрыш будет тотальным, и цена его не подается расчету.

Эрвин обвинил товарищей по партии в том, что они слепо подчиняются воле Москвы. Он даже осмелился предложить сотрудничество с социал-демократической партией. Коммунистическая партия решила послать его в Москву, чтобы он отчитался перед руководством Коминтерна. Товарищи ясно осознавали, что оттуда он никогда не вернется. Курт, его друг, единственный, кто был готов ему помочь, промолчал. Он хотел сказать, что Эрвина