Лара. Нерассказанная история любви, вдохновившая на создание «Доктора Живаго» - Анна Пастернак

В марте Ольга поскользнулась на лестнице в московском доме и сильно вывихнула ногу. Врач наложил гипс, и ей пришлось на месяц остаться в городе, что очень расстроило Бориса. «Распорядок наш изменился, ему пришлось вырываться в Москву». Однажды утром Борис, чувствуя себя достаточно бодрым, поднялся по лестнице в квартиру Ольги, чтобы ее проведать. Пока он был у нее, зазвонил телефон. Это оказалась Мирелла Гарритано, жена корреспондента, сменившего Серджо Д’Анджело в Москве. Мирелла попросила Ольгу встретиться с ней на почте и забрать книги, которые прислали Пастернаку. Поскольку Борис не мог пойти на почту сам, а Ольга была в гипсе, он попросил Ирину и Митю забрать посылку. По словам Ольги, «они не могли отказать, чего бы он ни попросил».

Мирелла вручила им небольшой чемоданчик, который Митя принес домой. Когда Ольга открыла его, все ахнули от удивления. Вместо книг внутри лежали свертки советских банкнот в банковских обертках, аккуратно сложенные стопками. Фельтринелли, который называл их «сэндвичами», прислал эти деньги окольным путем.[577] Борис отдал одну пачку Ольге на расходы, а остальную наличность отвез в Переделкино.

Ирина, уже помолвленная с Жоржем, в эти недели виделась с Борисом редко. В последний раз это случилось в Переделкине, прекрасным солнечным мартовским днем. «Я столкнулась с Б. Л.[578] на улице, он шел навестить мою бабушку, которая в ту зиму жила на даче, – вспоминала Ирина. – В этот весенний день солнце действительно «грело до седьмого пота» – на снег было больно смотреть. Б. Л. щурился и вытирал слезы – темных очков он никогда не носил. Мы зашли к бабушке, немного посидели там – Б. Л. заметно обрадовался, что старики – бабушка и ее муж – так хорошо выглядят, так бодры и жизнерадостны. Как не любил он всяких напоминаний о смерти (он не стал даже смотреть номер «Пари матч» о похоронах Камю, поспешно свернул в трубочку мрачную средневековую картинку), так радовал его вид крепкой, здоровой старости».

Ольге тоже казалось, что к апрелю все наладилось. «Апрель был радостным,[579] как радостен всякий апрель. Особенно хорош был наш маленький дворик с соснами, расцветающими кустиками, светло-зелеными березками, пятнистый, солнечный – он казался таким надежным, таким замечательным нашим приютом. Б. Л. как будто был весел и здоров, опять потекли размеренные дни».

4 апреля Борис написал Фельтринелли в Милан, приложив документ, который должен был доставить Гейнц Шеве. Он носил заглавие «Доверенность».

«Я доверяю[580] ОЛЬГЕ ВСЕВОЛОДОВНЕ ИВИНСКОЙ ставить свою подпись на всех распоряжениях, связанных с публикацией моих произведений в тех европейских странах, где они печатаются или будут напечатаны, равно как и на всех финансовых чеках и финансовых документах.

Я прошу верить подписи ОЛЬГИ ВСЕВОЛОДОВНЫ ИВИНСКОЙ как моей собственной и считать все распоряжения, исходящие от Ольги Всеволодовны, моими собственными.

Настоящая доверенность, выданная ОЛЬГЕ ВСЕВОЛОДОВНЕ ИВИНСКОЙ, действует бессрочно. Я доверяю ей потенциальный контроль над всеми публикациями, равно как и финансовыми операциями, в случае моей кончины. Я прошу все информационные запросы и чеки за мои литературные труды направлять ей.

Б. Пастернак».

В третью неделю апреля Ольга стала замечать «что-то тревожное в облике Б. Л.[581] Обычно он был по утрам розовый, свежий, а тут вдруг изменился: какая-то желтизна явно проступала в лице». В среду 20 апреля он почувствовал себя плохо. Вызвали врача, который сказал, что подозревает стенокардию. Борис, как обычно, пришел вечером к Ольге и сообщил, что ему придется некоторое время соблюдать постельный режим. Сказал, что принесет ей свою пьесу и что она не должна отдавать ее обратно, пока он не выздоровеет. Он уже скопировал первую половину пьесы и на чистой силе воли продолжал работу, несмотря на приступы аритмии и острой боли под лопатками. Несколько раз в день ему приходилось прерываться, ложиться и ждать, пока боль пройдет, прежде чем вернуться за письменный стол.

Ольга, смирившаяся с мыслью не видеться с ним в ближайшие дней десять, была удивлена, когда в субботу, 23 апреля, внезапно увидела Бориса, идущего по переулку к «избушке» со стареньким портфелем в руке. Она радостно выбежала ему навстречу. «Радость моя была преждевременной. Лицо Бори мне показалось побледневшим, осунувшимся, больным. Мы вошли в нашу прохладную и сумеречную комнату». Поначалу она решила, что Борис разволновался из-за своего финансового положения. Он рассчитывал на какие-то выплаты, а они все не приходили. Гейнц Шеве обещал помочь, но его в тот момент не было в СССР. Может быть, объявится Серджо Д’Анджело, гадал он вслух, или еще какой-нибудь итальянский курьер. Ольга, столь же озабоченная, засыпала его расспросами.

«Не отвечая на мои тревожные вопросы, он меня целовал, как будто хотел вернуть здоровье, вернуть прежнюю свою какую-то власть, мужество, жизнеспособность». Ольга поймала себя на том, что возвращается мыслями к апрелю 1947 года, когда Борис впервые поцеловал ее на рассвете в квартире в Потаповском переулке – так же пылко и страстно.

Когда он собрался уходить, Ольга прошла с ним часть пути к «Большой даче». Они остановились у канавы недалеко от дома, дальше которой Ольга обычно никогда не шла. Совсем уже было уходя, Борис повернулся к ней. «Лелюша, но я ведь принес тебе рукопись.[582] – Он вытащил из портфеля и передал мне завернутый с обычной его аккуратностью сверток. Это была рукопись пьесы «Слепая красавица». – Ты держи ее и не давай мне до моего выздоровления. А сейчас я займусь только своей болезнью. Я знаю, я верю, что ты меня любишь, и этим мы с тобой только и сильны. Не меняй нашей жизни, я тебя прошу…»

Это был последний разговор Ольги с Борисом.

Примерно в то же время у Ирины тоже состоялся последний разговор с Пастернаком – но по телефону. По ее словам, он говорил очень слабым и далеким голосом. После этого у него уже не хватало сил дойти до телефона в переделкинской конторе. Когда новости перестали поступать, Ирина поехала в Переделкино, «чтобы быть ближе к нему». «Три мучительных дождливых первомайских дня мы с мамой провели вдвоем, почти не разговаривая и не выходя из избы».