Сочинения в трех томах. Том 2 - Майн Рид

с жестокой иронией заявил, что индейцу «неудобно будет отказаться от маленькой сделки». Расчетливый кентуккиец привязал к соседнему стволу дряхлую, негодную клячу и, торжествуя, увел мустанга команчей.

— Теперь, — похвалялся Стенфильд, — я угонюсь за любым индейцем.

Сцена эта была мне противна. Лучше бы Стенфильд совершил эту «сделку» с предателем, похитившим у него боевую лошадь.

Мы собрались уже покинуть эти места, когда меня осенила блестящая идея: отчего не воспользоваться личиной пленника?

План освобождения невесты созревал у меня давно: я обдумывал его в бессонные ночи и днем, в дороге, а встреча с индейцем его окончательно оформила.

Опять меня выручила моя звезда. Еще не все потеряно.

План между тем был очень прост; он требовал больше отваги, чем хитрости. Но я поневоле был героем.

Прокрасться ночью в лагерь команчей, разыскать там пленницу, освободить ее, если удастся, и бежать с нею…

Лишь бы проникнуть в лагерь! Там видно будет. Близость Изолины меня вдохновляет.

Даже ночное внезапное нападение с горсточкой людей на лагерь команчей обречено было на неудачу, кроме того, мы и на будущее время лишаемся возможности помочь пленнице: потревоженные индейцы снимутся с бивуака и уйдут в прерии.

Спутники с этим соглашались, хотя по первому моему слову каждый готов был бы броситься в гущу врагов.

Многим не терпелось изведать опьянение борьбы, но благоразумнее было пустить меня одного.

Самый смелый помощник увеличивал риск. Не в силе успех, а в искусной тактике, и лишь в последнюю минуту все решит стремительность.

Индейцы зорко стерегут Изолину, причем охраняют ее не только воины, но два ревнивца, поспорившие за обладание мексиканкой.

Главное — задержать команчей, пока Изолина отбежит подальше.

В слепую удачу я верил больше, чем в тесак и в пистолеты.

Оставалось распорядиться, чтобы нас ожидали поблизости вооруженные верховые на случай бегства или перестрелки.

Глава LXXXIII

МАСКАРАД

Смешавшись с толпой команчей при ярком свете костров, я в несравненно меньшей степени рисковал быть опознанным, чем на подступах к лагерю в темной прерии. Мне предстояло миновать наружные пешие посты, затем дозорных верховых и, наконец, пройти мимо табуна, принадлежавшего команчам.

Больше всего я боялся лошадей. Индейская лошадь — великолепный, чуткий сторож. Дозорный может сплошать или заснуть, но лошадь никогда! Почуяв запах белого человека или заметив фигуру, крадущуюся в темноте, индейский мустанг звонким, тревожным ржанием разбудит весь лагерь и в пять минут поднимет его на ноги. Как часто искусно задуманные набеги на индейцев срываются благодаря тревожным сигналам чутких мустангов.

Я не хочу сказать, что лошадь прерии особенно привязана к индейцу. Это было бы странно, так как лошадь не знает более деспотичного хозяина, более жестокого укротителя и беспощадного властелина, чем краснокожий всадник.

Скорее здесь проявляется врожденная верность коня своему господину, кто бы он ни был, — инстинкт, заставляющий лошадь предупреждать человека о всякой опасности.

Трапперы спокойно засыпают в прерии под охраной четвероногих часовых.

Дело могли осложнить собаки. Никакое переодевание их не обманет: собаки индейцев нюхом отличают белого от краснокожего.

Я склонен думать, что псы, натасканные индейцами, не без основания ненавидят пришельцев кельтского и англосаксонского происхождения. Даже в дни перемирия, когда белый в качестве гостя является в лагерь индейцев, его с трудом оберегают от ярости собачьих свор.

Индейские псы — настоящие волки.

Однако, насколько мы догадывались, собак у команчей не было: лая, по крайней мере, мы не слышали. Команчи, вступая на тропу войны, оставляют собак в вигваме с женщинами и детьми.

Надо было переодеться. Не идти же к индейцам в форме американского капитана! Мундир меня выдаст даже во тьме, а тем более в полосе костров.

Маскарад неизбежен. Вопрос в деталях.

Находка буйволиной шкуры была для меня приятной неожиданностью: она составит важную часть моего туалета, но не хватало многого другого: наколенников, мокасин, пучка перьев, ожерелья, не говоря уже о длинных черных космах, медно-красной коже на груди, руках и лице, размалеванном мелом, углем и киноварью. Как быть со всем этим?

В суматохе, сопровождавшей захват индейца, я думал о другом.

Теперь я осмотрел пленника с новой точки зрения: замшевые наколенники, мокасины, ожерелье из кабаньих клыков, пестро разукрашенные орлиные перья и широкий ягуаровый плащ…

Только горячкой похода объяснялось бескорыстие моих рейнджеров. Солдаты косились на ягуаровый мех, алчные огоньки блестели у них в глазах, но тяжелая шкура была обременительна ввиду предстоящих стычек, и чудный боевой плащ оставили индейцу.

Заглушая стыд, я подошел к беспомощному пленнику и, не глядя ему в лицо, снял с него ягуаровый плащ, прикрыв его плечи скромной буйволиной кожей.

Но этого еще мало, чтобы сойти за индейца.

Дело в том, что на тропу войны команчи выходят с обнаженным торсом. Рубаху надевают только на охоте и в будничных случаях.

Как воссоздать этот медный оттенок кожи, эту бронзу мускулистых рук и полосатую расцветку груди? А лицо, размалеванное в три краски: оранжево-красную, белую и черную?

Только красящие вещества могли мне помочь, но где их взять?

— А это что? — воскликнул Рубби, потрясая сумкой из волчьего меха, с художественной отделкой из перьев и жемчужин — походной аптечкой индейца. — В саквояже этого джентльмена, капитан, вы найдете все, что вам потребуется.

И, запустив руку в разукрашенную сумку индейца, Рубби с торжеством извлек из нее ряд кожаных пакетиков. Судя по ярким пятнам на них, это подушечки заключали в себе разноцветные красящие порошки. Из того же вороха Рубби вытащил — угадайте, что? — осколок зеркала.

Ни я, ни трапперы не удивились набору этих странных косметических принадлежностей в странном мешочке. Находка была вполне естественной, так как уважающий себя индейский всадник никуда не выезжает из вигвама