Товарищ Павлик. Взлет и падение советского мальчика-героя - Катриона Келли

Помимо прямой подделки документов (другие примеры такого рода будут приведены ниже), достоверность материалов вызывает сомнение, в частности, из-за того, что, как только дело приобрело известность, к нему стали пристегивать все без разбора. В Архиве Свердловской области в Екатеринбурге, например, хранится впечатляющая фотография детского трупа, торжественно положенного на железный остов кровати. В описи этот снимок значится как фотография Феди Морозова, однако атрибуция не выдерживает никакой критики. В Герасимовке в ту пору кровать, как и безупречно чистые простыни, на которых лежит тело мальчика, была редкостью, тем более фабричного производства. Деревенские жители предвоенных лет вспоминают, что решительно все — от мыла до одежды и мебели — изготавливалось дома. В описи имущества Сергея Морозова значится матрац [57об], но не кровать. Герасимовские крестьяне по традиции спали на печи. Над кроватью, на которой лежит покойный мальчик, можно увидеть фотокарточку в рамке: на ней изображен вполне упитанный, хорошо одетый малыш. Несомненно, это тот же самый ребенок, только несколькими годами ранее: его ухоженный внешний вид и обстановка в комнате не имеют ничего общего с условиями жизни мальчика из бедной семьи в захудалой деревне середины 1920-х. Эта фотография интересна с точки зрения изучения традиции детских похорон в ранний советский период, но в качестве документального изображения Феди Морозова ее ценность равна нулю.

Таким образом, с одной стороны, дело замусорено документами, не имеющими к нему прямого отношения, а с другой, источников явно не хватает. В 1930-е годы существовала официальная процедура уничтожения протоколов, инструкций и проч. Ликвидация происходила под руководством тройки, состоящей из представителя райкома партии, сотрудника ОГПУ и секретаря, в обязанности которого входило собственноручное уничтожение бумаг. Вдобавок в 1932 году Уральский областной комитет партии спустил указание уничтожить все протоколы за предшествующий год. Помимо официальной процедуры ликвидации, многие материалы просто пропадали. Например, все доступные для читателей дела с отчетами спецслужб, находящиеся в партийном архиве, имеют множество потерь: часто отсутствуют первые страницы сводок и даже целые выпуски. Такая низкая степень сохранности документов, по-видимому, в равной степени является результатом как некомпетентности, так и сознательных попыток воспрепятствовать утечке информации. Партийные работники, для которых писались отчеты, едва справлялись со своими основными служебными обязанностями, не говоря уже о том, чтобы фиксировать для потомства подробности своей ежедневной деятельности, так что у них просто не было реальной возможности тщательно вести протоколы, отмечать получение инструкций и т.п.

В таких условиях трудно установить даже самые элементарные факты биографии Павлика. Два главных свидетельства его существования хранятся в герасимовском музее. Это справка, данная на основании метрической записи церкви села Владимировка, где сказано, что Павлик родился 14 ноября 1918 года, и школьная групповая фотография, на которой Павлик стоит в последнем ряду и выглядит довольно робким мальчиком с рассеянным взглядом. Вероятность того, что два эти документа настоящие, достаточно велика. Хотя сегодня доступна лишь поздняя копия справки, датированная 30 ноября 1965 года, подлинность этого документа не вызывает больших сомнений. Начало 1960-х, как и 1920-е годы, было временем яростной антирелигиозной кампании, так что при изготовлении свидетельства о рождении революционного героя церковь как место регистрации вряд ли стали бы упоминать[251]. Школьная фотография, вероятнее всего, тоже настоящая. Павлик на ней настолько сильно отличается от принятого официального образа, что ее фальсификация выглядит маловероятной. И все же полностью исключить ошибку в идентификации (не тот мальчик, не тот класс или вообще не та школа) нельзя. Кроме того, музей содержит как минимум одну очевидную фальшивку — портрет Павлика с матерью представляет собой скорее плод фантазии художника, нежели документальное изображение.

Устная история, содержащая в целом кое-какие полезные сведения об общей атмосфере, в которой разворачивалась история Павлика, ставит перед нами не меньше вопросов, чем письменные документы. Убийство произошло очень давно, и совсем немногие из тех, кто имел непосредственное отношение к семье мальчиков и к той эпохе в целом, остались в живых. Двое из них — Мария Сакова (сестра Анастасии) и Дмитрий Прокопенко (сын Василия) — рассказали мне в 2003 году совершенно противоположные вещи о семье Морозовых вообще и о Павлике в частности. Автор неопубликованных воспоминаний о Павлике, хранящихся в герасимовском музее, Дмитрий Прокопенко впервые стал фигурировать в качестве источника сведений об убийстве Морозовых в 1960-х годах. Он всегда повторяет один и тот же затверженный рассказ: сидел рядом с Павликом в сельской школе на протяжении четырех лет, запомнил его как «бойкого, активного мальчика», который был первым пионером в деревне, вожаком во всех общественных делах. В ранних отчетах Прокопенко как один из друзей Павлика не упоминается ни разу. Это обстоятельство, впрочем, само по себе не свидетельствует о недостоверности его воспоминаний. Все друзья Павлика, «назначенные» в 1930-х, — это дети либо местных коммунистов, либо, на худой конец, «доверенных лиц» властей, вроде Карпа Юдова и Якова Галызова. Так что Дмитрий Прокопенко — сам из раскулаченной семьи — не мог рассматриваться в качестве подходящей кандидатуры в товарищи Павлику, даже если на самом деле они и были лучшими друзьями[252]. Более подозрительным выглядит то, что история, которую он рассказывает, как по содержанию, так и по стилю очень близка официальной агиографии (в частности, в ней постоянно употребляется прилагательное «активный»). Когда я брала у Прокопенко интервью в сентябре 2003 года, мне не удалось сбить его с дословного воспроизведения (уже в тысячный раз) рассказа о Павлике. При этом в разговорах на более общие темы, скажем о несправедливостях при коллективизации или о детских играх в деревнях того времени, он сообщил некоторые новые данные.

Рассказ о Павлике Марии Саковой носит куда более личный и живой характер, но тоже по-своему условен. Она запомнила Павлика как грязного, завшивленного мальчугана, с которым в классе никто не хотел сидеть рядом («В школу придет, рубашка была самотканой, такой, как мешки такие …сопли такие, ой-ой-ой…»). Членов семьи Морозовых Мария Сакова охарактеризовала как злобных чужаков. Даже по нормам бедной деревни они «жили плохо». Татьяна была «неряхой», и ребенком Мария ее боялась и всегда пряталась, если та проходила мимо. Тут, правда, следует заметить, что воспоминания Саковой — не только о Павлике, но и о жизни в Герасимовке тех лет — вообще отличаются крайней мрачностью. Так, по ее словам, женщины на общих работах никогда не пели и не шутили, хотя другие информанты того же поколения говорили, что такое определенно бывало. Образ Павлика, воспроизведенный Саковой, приобрел черты антигероя. Особенно ярко это проявилось в ее описании перезахоронения 1954 года. Сакова утверждала, что люди прекратили работать в поле, когда переносили останки («Ой, вонь пошла! Говорят, Павлика копают»). Это воспоминание выглядит столь шокирующе живым, что производит впечатление подлинного. И в то же время оно достаточно стереотипно. По православной традиции важным критерием святости покойника является нетленность его тела. В «Братьях Карамазовых» разложение тела старца Зосимы вызывает у Алеши, который, в отличие от Достоевского, склонен понимать традицию буквально, тяжелый кризис веры. Воспоминания Саковой о вони, исходившей от останков Павлика через двадцать лет после похорон, вполне могли соответствовать действительности (почва в этой местности болотистая), однако столь же вероятно, что рассказчица стремилась подчеркнуть, насколько далек был погибший мальчик от святости.